— Да, — сказал Нейл, — помню, миссис Гебхарт говорила что-то такое. Мне надо пообщаться с этой миссис Даунинг. Здесь что-то не так. Кстати, думал, что ты позвонишь мне после встречи с Мэги, — добавил он, зная, что теперь голос звучит раздраженно. — Я беспокоюсь за нее. Она в порядке?

— Собирался позвонить тебе, как только закончу проверку Хансена по ее просьбе, — ответил Роберт Стефеис. — Думал, что это гораздо важнее, чем отчитываться перед тобой, — едко добавил он.

Нейл закатил глаза.

— Извини, — сказал он. — И благодарю тебя за то, что съездил к ней.

— Чтобы ты знал, я поехал к ней незамедлительно. Мне эта юная леди очень нравится. Вот еще что: на прошлой неделе Хансен был у Мэги и сделал предложение о покупке дома. Я проконсультировался у агентов по недвижимости насчет его стоимости. Мэги сочла его предложение слишком щедрым, учитывая состояние дома, и она права. Так что постарамся выяснить, какую игру он затеял с ней.

Нейл вспомнил напряженную реакцию Мэги при упоминании Хансена и как уклончиво она ответила на его вопрос, знакома ли с ним.

«Но я был прав в одном: отцу она доверилась. Когда приеду в Ньюопорт, сразу к ней и не уйду, пока не скажет, в чем я виноват».

Оторвавшись от телефона, он взглянул на Триш и бумаги в ее руки.

— Тебе придется заняться этим самой. Меня здесь нет.

— Ах, Боже мой, — сказала Триш с иронией и любовью в голосе. — Значит, имя ей Мэги, и ты с ума по ней сходишь. Какой урок для тебя. — Потом она нахмурилась. — Обожди минуту, Нейл. Тебе действительно не все равно?

— А по-твоему нет!

— Тогда чего ты ждешь? Пошевеливайся.

— Я очень горжусь моим музеем, — говорил Эрл, открывая Мэги дверцу ее автомобиля. Она отказалась ехать с ним вместе и знала, что ему это не понравилось.

Следуя за его серой машиной мимо Похоронной конторы Бейтмана, она поняла, почему не замечала музея раньше. Он выходил на боковую улочку, скрытый большим доходным домом, и имел свою автостоянку, которая теперь пустовала, если не считать одного автомобиля в углу — блестящего черного катафалка.

Эрл показал на него, когда они проходили в музей.

— Ему тридцать лет, — сказал он гордо. — Папа хотел его продать, когда я начинал учиться в колледже, но я его уговорил оставить катафалк мне. Зимой он стоит в гараже, выставляется только на лето, и только когда в музее посетители, всего часа на два по выходным. Придает особый тон этому месту, а вы как думаете?

— Думаю, что да, — неуверенно произнесла Мэги. — «За эти последние десять дней я повидала достаточно катафалков, на всю жизнь хватит», — подумала она и стала разглядывать викторианский дом с широким крыльцом и аляповатой отделкой. Подобно похоронной конторе Бейтмана, он был выкрашен в ослепительно белый цвет, с черными ставнями на окнах. На ветру развевались черные креповые ленты, украшавшие парадную дверь.

— Дом был построен в тысяча восемьсот пятидесятом году пра-пра-прадедушкой, — пояснил Эрл. — Это было наше первое похоронное бюро, и тогда семья жила на последнем этаже. Нынешнюю контору построил мой дедушка, а папа расширил ее. Некоторое время в этом доме жил смотритель. Когда десять лет тому назад мы продали дело, то отделили дом и один акр земли, тогда-то все это и досталось мне. Вскоре я открыл музей, хотя собирал его годами.

Эрл взял Мэги за локоть.

— Милости прошу, и не забывайте, мне бы хотелось, чтобы вы на все смотрели с точки зрения наглядности экспонатов. Не просто материал для лекции, но, может быть, средство подчеркнуть особую тематику каждой серии.

Они поднялись на крыльцо. На широких перилах, как бы подчеркивая скорбность обстановки, стояло несколько горшков с фиалками и альпийскими цветами. Бейтман приподнял ближайший горшок и достал ключ.

— Видите, как я вам доверяю, Мэги? Показываю свой тайник. Это старинный замок, и ключ слишком тяжел, чтобы носить его с собой.

Открывая дверь, он указал на креповые ленты.

— У некоторых народов было принято вот так украшать дверь, сообщая, что в этом доме траур.

Господи! Как он наслаждается! Мэги слегка содрогнулась. Руки ее стали мокрыми, и она спрятала их в карманы джинсов. В голову пришла глупая мысль, что не следует входить в дом, где траур, в клетчатой рубашке и джинсах.

Ключ со скрипом повернулся, и Эрл Бейтман распахнул дверь и oтступил в сторону.

— Ну что вы оо этом думаете? — гордо спросил он, когда Мэги медленно прошла мимо него.

В фойе стоял манекен в натуральную величину, одетый в черную ливрею.

— В своей первой книге по этикету, изданной в тысяча девятьсот двадцать втором году, Эмили Поуст писала, что, когда кто-то умирал, дворецкий менял свою обычную ливрею на траурную и встречал посети-телей.

Эрл что-то стряхнул с рукава манекена. Мэги не увидела что.

— Дело в том, — увлеченно говорил он, — что на первом этаже представлены погребальные обряды нашего столетия. Мне подумалось, что фигура в ливрее будет интересна посетителям. Сегодня немногие состоятельные люди хотели бы, чтобы у них в прихожей сто-ял лакей в черной ливрее, если в семье кто-то умер.

Мэги вдруг вспомнила тот тяжелый день, когда ей было десять лет и Нуала сказала, чго уходит.

«Видишь ли, Мэги, — пыталась объяснить она, — долгое время после смерти моего первого мужа я, всегда носила с собой солнечные очки. Я в то время могла расплакаться очень легко. Когда чувствовала, что не сдержусь, я лезла в карман за очками и думала: „Пора надевать камуфляж печали“. Я надеялась, что мы с твоим отцом сможем любить друг друга. Я очень старалась, но ничего не получилось. И всю оставшуюся жизнь, когда бы я ни подумала о годах разлуки с тобой, мне придется прибегать к камуфляжу печали».

Воспоминания об этом дне всегдаа стоили Мэги слез. «Жаль, что у меня нет сейчас камуфляжа печали», — подумала она, вытирая влажную щеку.

— О Мэги, вы растроганы, — сказал Эрл почтительным тоном. — Как тонко вы чувствуете. Я уже сказал, на этом этаже выставлены похоронные принадлежности двадцатого века.

Он отодвинул тяжелый занавес.

— В этой комнате находится макет очень скромных похорон по Эмили Поуст. Видите?

Мэги заглянула. Фигура молодой женщины в бледно-голубом шелковом платье возлежала на покрытой парчой софе. На атласной подушке рассыпаны золотисто-коричневые локоны. Руки сложены на букетике из шелковых ландышей.

— Не правда ли, очаровательно? Кажется, будто она всего лишь спит, — шептал Эрл. — И посмотрите! — Он показал на скромный серебряный аналой возле входа. — В наши дни здесь лежала бы книга для записей посетителей. Вместо этого я положил сюда копию оригинальной статьи из книги Эмили Поуст об уважении к скорбящим. Позвольте зачитать. Это действительно очень впечатляет.

Голос его эхом зазвучал в тишине залов.

— Скорбящие должны, по возможности, находиться в солнечной комнате у зажженного камина. Если им не хочется садиться за общий стол, следует подать очень умеренную пищу на подносе. Чашку чаю, кофе или бульона, тонкий ломтик тоста, крутое яйцо, горячее молоко или гренки. Холодное молоко страдающему человеку неполезно. Повар может предложить что-нибудь на их вкус.

Он сделал паузу.

— Не правда ли, это нечто? Скажите, разве может нынче кто-нибудь, даже при больших деньгах, иметь повара, знающего его вкусы? Верно? Но полагаю, это будет весьма наглядно для лекции, не так ли?

Он взял ее под руку.

— Знаю, что у вас не очень много времени, но, пожалуйста, пойдемте со мной наверх. Там у меня великолепная экспозиция древних ритуалов. Банкетные столы, например. Похоже, что люди издавна понимали, что похороны должны заканчиваться застольем, поскольку длительная скорбь изнуряет и того, кто понес утрачу, и общество. У меня представлены типичные примеры.

— Там еще есть отдел погребений, — продолжал он с энтузиазмом, когда они поднялись но лестнице. — Я говорил вам, что в Судане душили своего вождя, когда он становился старым и слабым? Видите ли, считалось что вождь олицетворяет жизнестойкость народа и не должен умирать, а то народ может погибнуть вместе с ним. Поэтому, когда вождь начинал явно слабеть, его тайно убивали и замуровывали в глиняную стену. Вождь как бы и не умирал вовсе, а просто исчезал. — Он рассмеялся.