— Я сделала так, как велела мадемуазель. Когда я пришла, она извинилась за то, что не дала мне спать. Она всегда была очень добра.
— Да-да, — нетерпеливо подтвердил герцог, — продолжайте!
— Она послала меня за месье Долтоном, а когда он пришел, отправила спать.
— Это все?
— Она сказала, что, когда вы утром спросите о ней, я должна передать вам вот это.
Все еще трепеща от страха, девушка достала из кармана передника письмо.
Герцог взял письмо из ее дрожащих пальцев и отпустил горничную.
— Вы свободны, — резко произнес он.
Нинетт и Долтон направились к двери, но герцог спросил:
— Что было надето на мадемуазель, когда она уезжала из дома?
— Черный плащ, ваша светлость, — ответила Нинетт, — а под ним — белое платье. Я никогда не видела их раньше.
Герцог присел к туалетному столу, глядя на запечатанное письмо. Лишь через несколько секунд он сломал печать. Буквы плясали перед его глазами. Усилием воли он заставил себя прочитать письмо.
Монсеньер, я люблю вас. Вы это знаете, и все же я должна повторить это снова и снова, чтобы вы ни на минуту не усомнились: я вас люблю. И именно потому, что я так глубоко люблю вас, а вы любите меня, я знаю, что своим счастьем мы не должны приносить страдания другим.
Я боюсь не только за свою мать, но и за королеву. Вчера мы притворились друг перед другом, что сможем легко скрыть, кто я на самом деле, но я не настолько проста и глупа, чтобы не понимать: рано или поздно кто-нибудь все равно откроет правду. Мне нечего стыдиться, но и для мамы, и для королевы это окажется катастрофой. Мы оба хорошо представляем себе, как ужасны окажутся последствия скандала для Франции.
Мы не можем предать любовь, монсеньер, сознавая, что своим счастьем приносим горе, позор и страдания другим. Именно поэтому вчера, когда мы сидели в пыльной кладовке, я решила, что должна вернуться в монастырь. Я приму постриг и останусь в обители до конца своих дней.
Пожалуйста, монсеньер, возвращайтесь в Англию немедленно: не пытайтесь встретиться со мной и разубедить меня в том, что, как мы оба знаем, является единственно правильным.
Как я сказала вам вчера ночью, я люблю вас и буду любить вечно. Берегите себя, мой дорогой монсеньер. Я непрестанно буду за вас молиться: куда бы вы ни направились, что бы ни случилось, моя любовь навсегда останется с вами.
Долго-долго герцог сидел, глядя на письмо, а потом закрыл лицо руками. Однако к завтраку он спустился внешне спокойным. Изабелла и Гуго ожидали его, и по их лицам Себастьян понял, что они все знают.
Спокойным бесцветным голосом герцог рассказал, что произошло накануне у графини де Фремон.
— Опять герцог де Шартр! — не сдержал возмущения Гуго.
— Да, опять. И на этот раз он сполна отомстил мне.
Герцог посмотрел на часы:
— Эме уже должна быть в монастыре. Я еду немедленно. Когда вернется экипаж, в котором она уехала, дайте лошадям отдохнуть, а потом следуйте за мной на побережье. Я заеду в монастырь, заберу Эме и направлюсь в Кале. Если вы меня не догоните, встретимся на борту моей яхты.
— Второй экипаж уже ждет. Лошади, конечно, не такие быстрые, как ваши, Себастьян, но тоже вполне хорошие, — заверил Гуго.
Из окна они видели, как он садится в экипаж, а когда тот исчез из виду, оставив за собой лишь облако пыли, Изабелла спросила Гуго:
— Он успеет?
— Надеюсь, — ответил секретарь, но в голосе его не было уверенности.
— Гуго, я боюсь, — призналась Изабелла, прижимаясь к нему, — боюсь, что Эме не послушает Себастьяна. В таком случае мне жаль его всей душой!
Однако герцог, направляясь в Сен-Бени, вовсе не казался достойным жалости. Лицо его было мрачно, губы твердо сжаты. Те, кто его знал, сказали бы, что таков он всегда в решающие минуты своей жизни.
Экипаж подъехал к воротам монастыря, и кучер, соскочив с козел, дернул веревку тяжелого колокола. Герцогу показалось, что пришлось очень долго ждать, пока в середине тяжелой дубовой двери в зарешеченном окошке не показалось чье-то лицо. Голос спросил, что угодно путнику.
— Мне необходимо поговорить с послушницей по имени Эме.
Окошко захлопнулось, а через секунду тяжелая дверь монастыря открылась. Старая монахиня, морщинистая и согнутая, жестом пригласила его войти. Герцог оказался в длинном сводчатом коридоре. Гулко отдавались шаги по каменному полу, а все здание казалось пустынным и холодным, словно погруженным в вечное молчание.
Пожилая монахиня провела герцога через трапезную. Стены ее украшали прекрасные картины, вдоль массивных полированных столов, потемневших от времени, стояли длинные деревянные скамьи.
Выйдя из трапезной, монахиня остановилась и постучала в дубовую дверь. Голос за ней произнес «Войдите», и герцог оказался в квадратной комнате с узкими окнами, побеленными стенами, грубым ковром на полу. Мебели, строгой и простой, было немного. На стене висело распятие. Из-за стола поднялась женщина в белой одежде и направилась навстречу гостю. Она была высока ростом, а лицо поражало невозмутимым спокойствием. Герцог догадался, что перед ним сама мать-настоятельница, и склонил голову.
— Я герцог Мелинкорт.
— Я ожидала вас, — ответила та. — Не угодно ли вашей светлости присесть?
— В этом нет необходимости, — ответил герцог.
—
Я хотел бы поговорить с послушницей Эме, которая, насколько я понимаю, вернулась сегодня утром.
— Да, это так, — подтвердила монахиня.
Она изучающе смотрела на герцога, а он почти дерзко не отводил взгляда.
— Присядьте, ваша светлость, — вновь повторила настоятельница, и на этот раз он принял приглашение и сел в кресло с высокой спинкой, стоявшее возле стола.
Монахиня тоже села. Солнце, заглянув в окно, осветило ее лицо, подчеркивая его прекрасные точеные черты, гладкую безупречную кожу. Тонкие, с длинными пальцами и слегка проступающими венами руки настоятельницы были сложены на коленях. Герцог не мог не почувствовать умиротворенности и покоя, которые исходили от этой женщины.
— Эме рассказала мне обо всем, что произошло с ней с тех пор, как она покинула монастырь, — спокойно произнесла настоятельница.
— Я приехал, чтобы забрать ее, — отрезал герцог.
—
Я увезу ее с собой в Англию. Она станет моей женой. И если кому-нибудь придет в голову интересоваться ее происхождением, я пресеку это в корне.
— И вы полагаете, что Эме сможет быть счастлива, зная, что ее счастье таит угрозу для ее матери?
— Я полагаю, что такого не случится. Уверен, что смогу свести на нет все усилия герцога де Шартра.
— Однако помешать слухам не в ваших силах.
— Это не имеет никакого значения!
— Почему же?
Герцог взглянул на настоятельницу с удивлением. Наступило молчание. Молчание, поразительное по своей значительности. Казалось, все будущее зависит от ответа, которому предстояло прозвучать. Медленно, словно с трудом, герцог наконец произнес:
— Потому что я люблю Эме.
Его глаза, в которых остались лишь боль и мольбы, встретились с темными глазами монахини.
— Люблю ее, — повторил герцог, — и надеюсь, что она любит меня. Я недостоин ее любви, но я сделаю для счастья Эме все, что смогу. И этим, надеюсь, искуплю свое прошлое.
Он понимал, что проходит суровое испытание. В какой-то момент ему показалось, что он не выдержал его. Но затем на губах монахини мелькнула едва заметная улыбка.
— Помогите, святая мать! Прошу, помогите! Я отчаянно нуждаюсь в сострадании! — взмолился Себастьян.
