— Вид?

— Может быть, ты предлагаешь выделить новый род? — сказал Тим.

— Избави бог. Даже из-за вида поднимется достаточно шума. Я просто подумал, что мы не сможем решить вопрос о названии, пока не соотнесем наш вид с другими гоминидами. Ведь нам еще не все ясно относительно родословного древа. Но все-таки, как мы назовем его — Ноmо… что дальше?

— Странно, мы только что решили, что это не Homo.

— Тогда как ты его назовешь?

— Будь я проклят, если я это знаю. Тут как раз кончилось лето. Мы вымотались до предела. Тиму нужно было ехать в Калифорнию, а я мечтал об одном — забраться куда-нибудь подальше и отоспаться. Мы договорились встретиться в декабре и подумать о названии и родословном древе.

Осенью 1977 года я постепенно привыкал к тем новым идеям о взаимоотношениях гоминид, к которым мы с Тимом пришли в результате проведенного летом анализа. Хотя мы еще не подыскали для наших гоминид подходящего места на генеалогическом древе и не придумали им названия, я был рад, что самое трудное — экспедиции, сбор материала, его сортировка, измерения, сопоставление и выводы — уже позади. Оставалось самое легкое — найти подходящее название. Но, как это ни парадоксально, именно здесь нас ждали неприятности. Описание находок и предположения об их родственных связях никогда не вызывают такой бурной реакции, как появление новых названий.

Если бы мы ограничились добросовестной и точной статьей, где подробно описали бы наши находки, указали, чем они отличаются от всего известного ранее, а затем предложили возможную интерпретацию этих отличий, предоставив другим делать окончательные выводы, то нас, я уверен, ждали бы похвалы за хорошо выполненную работу и мы могли бы ретироваться, не вызвав на себя огонь полемики.

Однако такое решение означало бы отказ от ответственности. Мы знали — или, во всяком случае, имели возможность решить, — где на генеалогической схеме следует поместить наших гоминид. Значит, мы должны были сделать это сами, а не полагаться на тех, кто, хуже нас разбираясь в находках и не изучив их так обстоятельно, как мы, легко мог дать им ошибочное название, которое потом многие годы вводило бы в заблуждение палеоантропологов.

Я не сомневался, что мы сумеем найти место нашим гоминидам. Но для этого нам нужно было придумать для них название. Вот тут-то и разгорится сыр-бор! Со времени Homo habilis, который получил свое имя в 1964 году, не было выделено ни одного нового вида гоминид. В ту осень я часто вспоминал споры вокруг этой находки, повредившие ее репутации, утверждения, что Homo habilis — это незаконный побег на родословном древе человека (в обоснованности выделения этого вида до сих пор сомневаются многие ученые). Я старался предугадать, какой прием уготован нашему детищу.

Это меня беспокоило. Будучи несколько лет руководителем экспедиции, я получил свою долю мелких укусов по разным малозначительным поводам и хорошо понимал, что мышиная возня может перерасти в открытую войну, если дело коснется принципиального вопроса. Я знал, как убеждения могут развести людей в разные стороны, как легко нажить врагов, как осторожны финансирующие организации и как иссякает струйка денежных субсидий, не выдержав затянувшихся дискуссий. Я хотел, чтобы мне дали возможность завершить лабораторные исследования, и мечтал только об одном: поскорее вернуться в Эфиопию, найти там новые окаменелости, а потом, может быть, извлечь из них какую-то информацию. Но я уже был не волен в своих поступках. Мы с Тимом произвели на свет детище. Сумеем ли мы, как подобает приличным родителям, дать ему достойное имя и ввести в благовоспитанное антропологическое общество?

В ту осень я испытывал нечто вроде послеродового психоза. Временами мне казалось, что наш анализ раздут, как мыльный пузырь; что будет неплохо, если кто-нибудь проколет его и он лопнет, предоставив нам удобный повод пойти на попятную. Разумеется, никто этого не сделал, и мне оставалось только настраивать себя на то, что в скором будущем придется потратить немало сил и времени на статью, в которой все должно быть неуязвимо для критики. Потом нам предстоит защищать ее, и на это тоже уйдет много энергии, а там подоспеют новые статьи и споры, споры до бесконечности.

А вдруг окажется, что мы не правы?

Мы встретились с Тимом в декабре. Ему тоже было над чем поразмыслить. Как и меня, его несколько страшила перспектива поколебать наше родословное древо, добавив туда новый вид. Он испытывал особую неловкость оттого, что готовил диссертацию под руководством Лоринга Брейса из Мичиганского университета — давнего приверженца «теории одного вида». Брейс на протяжении многих лет утверждал, что эволюционная линия шла прямо от австралопитека к Homo erectus, и начисто отвергал существование Homo habilis. Тим защитил диссертацию. Мог ли он теперь, считаясь учеником Брейса, осложнить дело введением еще одного вида в генеалогическую схему, которая, по мнению его учителя, была и без того перегружена?

«Теория одного вида» (слева), которой придерживаются Брейс и другие, признает только одну ветвь у древа гоминид и существование только одной разновидности гоминид в каждый данный момент. В последние годы Брейс допускает отделение ветви A. robustus, поскольку этот вид слишком не похож на Homo, чтобы быть включенным в основную линию. Достоинство этой схемы — ее простота. «Объединитель» Брейс не считает Homo habilis достоверным видом и объединяет его с А. afticanus. Схема в середине отражает взгляды Джона Робинсона и представляет собой попытку разрешить затруднительное противоречие, связанное с тем, что у массивных типов были более «примитивные» коренные зубы, чем у грацильных, хотя грацильные, судя по данным из южноафриканских пещер, древнее. Робинсон помещает A. robustus в правильные временные рамки (от 2,0 до 1,0 млн. лет назад) и предполагает, что у него был лишь общий предок с грацильным A. africanus. Схема справа, наиболее принятая в 60-х и 70-х годах, отражает растущее убеждение, что A. africanus был предком и A. robustus, и Н. habilis. Здесь признается, что увеличение моляров — характерная черта австралопитеков, но не Homo, и в то же время предполагается, что у A. africanus эта тенденция хотя и заметна, но еще не столь выражена, чтобы исключить его из числа предков человека.

В таком нерешительном настроении Тим приехал в Кливленд. Но когда мы встретились, все сомнения мгновенно исчезли. Мы подумали об огромном объеме проделанной работы; вновь воспроизвели в уме ключевые моменты анализа и не нашли в нем никаких ошибок. Напомнили себе о своем необыкновенном везении. В самом деле, разве мало значило одно то, что человеку, собравшему первую в мире коллекцию костей гоминид древностью в три миллиона лет, довелось сотрудничать с тем, кто занимался официальным описанием находок из второй такой коллекции? Разве можно было предположить, что эти двое — единственные люди, обладавшие достаточными знаниями для проведения компетентного совместного анализа, — вообще встретятся и займутся им? А разве велики были шансы, что у них найдется время для этого анализа, что они придут к выводу о единстве двух коллекций, а затем приступят к более глубоким обобщениям — о месте всех этих находок в истории гоминид? И сделают это раньше, чем кто-либо другой! Подобное не часто происходит с молодыми, никому не известными палеоантропологами, едва ступившими на путь профессиональной карьеры. Но с нами все случилось именно так. Нам представилась редчайшая возможность внести вклад в развитие палеоантропологии, и мы чувствовали себя в состоянии сделать это.