Я остолбенел. То есть даже, пожалуй, окоченел. Мысли метались у меня в голове, и все больше непечатные. Я еще раз тряхнул головой и посмотрел на кухонный столик. Пергамент лежал на столике.

Заглянул в записную книжку: пергамент преспокойно лежал между разлинованными страничками. Я решил пойти на хитрость. Не поворачивая головы, я скосил глаза в сторону столика. Наверное, чертов пергамент прочел мои мысли и снова оказался на столике. Тогда я положил на столик свою записную книжку осторожно-преосторожно и отступил назад так, чтобы видеть и книжку, и кухонный столик.

И в книжке, и на столике лежало по клочку пергамента. Ну, хорошо. Я перестал сомневаться и перенес записную книжку на столик. Положил ее рядом с клочком пергамента. Итак, передо мной было два пергамента. Первый — Мэта — лежал в раскрытой записной книжке, другой — новенький, словно с иголочки, — на столе. По крайней мере две минуты назад его там не было. Я прищурился и рассмотрел новый манускрипт повнимательнее.

Написан он был рунами, и это действительно был пергамент — тончайшая овечья кожа. Все честь по чести. При чем тут руны? А при том, что это волшебные буквы.

Волосы у меня на затылке упорно пытались встать дыбом, но я им этого не позволил. Я очень строго внушил себе: руны — самые что ни на есть обычные, будничные буквы, только на другом языке. Собственно говоря, так оно и было в древности. Просто так уж вышло, что многие записи, сделанные руническим письмом, имели отношение к определенным ритуалам, потому эти записи и сохранились. Однако это вовсе не означало, что буквы волшебные. То есть, наверное, те, кто писал эти буквы, думал, что с их помощью можно творить чудеса, но ведь это же всего-навсего суеверие.

Но что-то все-таки заставило того ученого, что жил во мне, разволноваться и облизнуть губы. Я вовсе не охладел к предмету своей былой страсти — литературе, хотя и поменял специализацию. В свое время я кое-что узнал об этих древних буквах. И еще я знал, что у Мэта дома есть книга о рунах. Я долго искал ее, но в конце концов нашел, сдул с нее пыль, стер паутину и, усевшись к столу, углубился в чтение. Вскоре я нашел множество рун. Я попробовал писать над каждой буквой ее латинский эквивалент карандашом, но он только скользил по пергаменту. Тогда я взял шариковую ручку. Ведь вряд ли передо мной лежала настоящая древность, верно?

Написав первые буквы, я немного отодвинулся и, прищурившись, посмотрел, не составилось ли из них слово.

«Эй».

Я вздрогнул и уставился на пергамент. Как только эти закорючки осмелились звучать по-английски!

Да нет, решил я. Чисто совпадение. И я принялся трудиться над следующим словом.

«П-о-л-ь».

Я замер, не отрывая глаз от рун. «Эй, Поль»? Это кто же, интересно, в девятом веке знал мое имя?

Потом меня вроде как озарило, и я пригляделся к пергаменту повнимательнее. То есть к самому материалу. Он был совершенно новый — можно сказать, только что с овечки. Да, новый по сравнению с пергаментом Мэта — тот был пожелтевший, сморщенный. Уж несколько лет ему точно было. Внутренний голос подсказывал: «веков», — но я отмахнулся от него и приступил к следующему слову.

Я писал и писал латинские буквы над рунами, прогоняя наваждение, борясь с искушением вслух произнести образующиеся слова. Наконец латинские буквы встали над каждой руной. Порой мне даже в книгу заглядывать не приходилось. Моей рукой словно кто-то водил. В душу закрались крайне неприятные предчувствия. Больше тянуть не имело смысла. Я наклонился над клочком пергамента, положил руки на стол по обе стороны от него и так надавил ладонями на крышку стола, словно всерьез намеревался продавить ее. Прочитал я вот что:

— Эй — П-о-л-ь — с-в-я-ж-и-с-ь — с-о — м-н-о-й — я — п-о-т-е-р-я-л — т-в-о-й — а-д-р-е-с.

Ну а если расставить знаки препинания, то выглядеть сие должно было вот так:

«Эй, Поль! Свяжись со мной! Я потерял твой адрес!»

Я почти что слышал, как Мэт произносит эти слова. Ногти мои, похоже, впились-таки в деревянную крышку стола. Что это еще за дурацкие шуточки? Это друг? Это, спрашивается, друг? Сначала сматывается из города, не сказав мне ни слова, а потом посылает вот это?

Только я начал понимать, что послать он этого никак не мог, как почувствовал острую боль в ладони.

— Ой, черт! — воскликнул я, перевернул руку и увидел прямо посредине красную точку, а еще — большого жирного паука, на брюшке у которого из пятнышек складывался улыбающийся рот. Господи помилуй, он надо мной смеялся! Я разозлился не на шутку, но у меня закружилась голова, комната куда-то поплыла. Я пытался уцепиться за свою злость, пробовал поднять руку и прихлопнуть паука. Эта букашка не имела права...

Но я и додумать до конца не успел. Глаза мне застлала дымка, холодный туман обернулся вокруг меня одеялом, завихрился и унес меня куда-то далеко, в туманную даль, и, как ни странно, мне почти удалось остаться в сознании.

Когда я окончательно пришел в себя, туман рассеялся. Чувствовал я себя поистине восхитительно. То есть такую полноту здоровья я ощущал разве что в детстве — только тогда я этого, конечно, не осознавал. Что-то вроде... ну, как будто проснулся апрельским утром, воздух еще прохладный после ночи, но уже согревается, а солнце начало бросать на холст земли первые мазки... А ты смотришь в окно и знаешь, что сегодня твой день рождения.

Только при чем тут апрель? Был ноябрь, и я находился в квартирке Мэта. Да нет, не в квартирке. Я стоял на открытой местности, и никакой был не ноябрь, а самый настоящий апрель. Или был апрель, или я попал во Флориду.

Ага, во Флориду. И с такими-то горами на горизонте? Эти зубастые гранитные обелиски что-то слабо напоминали плавные линии отрогов Аппалачей. А снег на вершинах?

Правда, горы стояли далеко. Прямо передо мной простиралось пшеничное поле. Невысокие плетни делили его на участки причудливых очертаний. Кто бы тут ни обитал, им явно стоило взять несколько уроков геометрии.

Только я призадумался над тем, каким образом попал сюда, как увидел рыцаря.

Я, конечно, знал про Общество «Созидательный Анахронизм»* [3], но эти вроде бы дрались на деревяшках. А у здешнего рыцаря в руке было зажато самое что ни на есть настоящее копье, в подлинности которого сомневаться не приходилось. К тому же он сидел верхом на першероне* [4], а я не знал никого из членов «ОСА», кто мог бы себе позволить держать хотя бы пони, не говоря уж об этом гиганте размером с пивную цистерну. Ну и конечно, за рыцарем следовало с полдесятка пеших воинов. Одеты все они были приблизительно одинаково — в одежду серых и коричневых тонов. Тульи шляп обнимали сверкавшие на солнце стальные полосы, руки сжимали длинные копья. Вот они раскричались и стали указывать в мою сторону. Рыцарь обернулся и посмотрел.

Увидев меня, он тут же развернулся, перевел копье в горизонтальное положение, пришпорил своего боевого коня и пустился в галоп.

Наверное, это все из-за длинных волос и бороды. Моих длинных волос и бороды — надеюсь, вы поняли. А может, он имел что-то против голубых джинсов и свитеров. Спутники рыцаря снова закричали и побежали за ним, словно детишки, услышавшие, как позвонил в колокольчик разносчик мороженого. А я? Что я... Я стоял и смотрел, как на меня надвигается вся эта гора железа и конского мяса, и изо всех сил старался в это не верить. Ну, очень старался.

А потом острие копья оказалось так близко, что я мог разглядеть, какое оно острое. По крайней мере в это пришлось поверить. Я отскочил в сторону. Всадник попробовал развернуть коня, однако першерону не хватило проворства, и он на полном скаку вломился в заросли.

Заросли?

Я обернулся. Ну, точно, заросли. Невысокие деревья и кусты, маленькая рощица посреди поля. Наверное, в том месте земля была похуже, и ничего полезного на ней не росло. А может быть, там бежал ручей. Я прислушался, надеясь услышать всплеск.