— Выходи. И больше так не делай.

— Да, папочка, — сказала я по возможности жизнерадостно, силясь унять стук зубов.

Еще и комары эти чертовы! Наспех вытершись, я накинула сорочку, сверху — платье-мешок, подпоясалась и принялась сушить волосы платьем.

— Все, я уже оделась.

Но Эд не обернулся, а быстрым шагом направился к костру, где перевернул вертел с кроликом, источающим головокружительный запах. Я последовала за ним, злая на него, на себя, на озеро и комаров. Постелила рваное платье, села на него и принялась жевать свою порцию лепешки.

— Зачем ты полезла в воду, не умея плавать? — спросил Эд, не глядя на меня.

— Мне казалось, что я отлично плаваю, — честно ответила я. — Правда, могу завтра показать! Просто поскользнулась, и… получилось неожиданно.

— Да уж.

Он убрал вертел, бросил в костер хворост, дым потянуло в мою сторону, отгоняя комаров. Минута — и вспыхнуло пламя, затанцевало на сухих прутьях — на задумчивом лице Эда задвигались тени, он отрезал заднюю ногу кролика, поманил меня, и я перебралась к нему, вгрызлась в мясо, которое было жестким, но все равно вкусным.

— Так не подобает себя вести бэрри, — проговорил Эд, косясь на меня. — Не удивительно, что я тебя не узнал.

— Вот только не надо меня учить жить. Мне и с оружием обращаться не подобает, однако я это могу, и считаю, что так правильно. Женщина тоже человек, и помимо родов, может принести пользу и себе, и другим. Вот скажи, что делать с женщиной, которая умеет только петь, танцевать и правильно выбирать платья? Поговорить не о чем, обсудить нечего. Получается не человек, а домашнее животное.

— Женщина должна растить детей и поддерживать очаг, а не сражаться. Мужчина создан более сильным, у нас все равно это получается лучше.

— Почти согласна. Но смотри, всех нас учили танцам, у одних это получается легко, у других — не очень, а третьи вообще танцуют, как коровы на льду. Значит ли это, что вторых и третьих надо освободить от танцев, все равно им это не дано от природы?

Он молча отрезал себе жирный поджаренный кусок и отправил в рот, зажмурился. Доев, сказал:

— Триста лет назад за такие слова тебя отправили бы на костер.

— Триста лет назад я не стала бы это говорить в присутствии того, кто захочет меня туда отправить, — парировала я и демонстративно впилась зубами в заячью ногу.

Прожевав, продолжила:

— И возразить нечего, правда? Чем мне нравятся простолюдины — они настоящие. Если смешно, смеются, если больно, плачут, мы же не имеем права ни рассмеяться, ни заплакать, когда хочется, хотя точно так же испытываем радость и боль. И выставляем напоказ личины, а не самих себя. И все бы ничего, но она, эта личина, прирастает к душе и пожирает настоящее — мы превращаемся в жестоких лицемерных тварей. Я так не хочу.

Эд прищурился:

— И я — личина?

— Ты — нет. Ты — настоящий, потому я и помогла тебе. Тебе ведь не нравятся все эти светские приемы со сплетнями и интригами?

— Не нравятся, — признался он, посмотрел на меня странно, с уважением, что ли.

Расправившись с мясом, я закусила сыром, заела лепешкой, хлебнула медовухи и протянула флягу Эду. Он приложился к горлышку, сделал несколько глотков, тряхнул головой.

— Вианта, ты ведешь себя, как солдат.

— Богорожденный солдат, — выдала я, немного захмелев, — Эд хохотнул, а я продолжила: — Но ты не переживай, когда приеду в орден, я снова стану высокомерной бэрри. Не хочется, а куда деваться? Даже если спрячусь от всех, мне не дадут спокойно жить. Ты вот хочешь у меня кусок земель оттяпать, потому что считаешь, что прав, на самом же деле уже не узнать, кто был прав, а кто виноват. Правда, она такая — обоюдоострая.

— Я тебе рассказал, как оно было.

— Мне рассказывали другую историю, тоже похожую на правду. Знаешь, я отдала бы тебе те земли назад, если бы кто-то доказал, что мои предки убили вашего князя и развязали войну между братьями-близнецами. Но ведь никто не докажет! Так что правильнее не вскармливать ненависть, которая в конце концов съест тебя, а понять и простить.

— Сколько, говоришь, тебе лет? — задумчиво поинтересовался Эд, растянувшись на траве.

— Восемнадцать. — Я поборола желание лечь рядом и подобрала ноги к груди.

— А кажется, что ты меня старше, и тебе больше сорока…

— Давай лучше вернемся к разговору о женщине-матери и женщине-человеку. Вот как ты считаешь, можно ли женщине заниматься лекарским делом?

— Принимать роды — да, — кивнул Эд.

— Смотри. Допустим, тебя ранили, и рана нагноилась, а лекарей толковых нет, а тут мимо проезжала я, вскрыла гнойник, обработала рану, и ты выздоровел. Женщина тоже способна спасти жизнь, а не только подарить ее ребенку…

Он сел, протянул мне флягу со словами:

— Выпей, и пойдем спать, чтобы выехать до рассвета, пока на дорогах людей поменьше.

Я сделала глоток и проговорила, мечтательно щурясь на огонь:

— Не хочется что-то. Так хорошо сидим, душевно! — Запрокинула голову, улыбнулась: — Посмотри, сколько звезд! Ты знаешь, как они называются? — Чтобы не заболела шея, я легла, сплетя пальцы на затылке.

Он долго смотрел вверх, потом опустил голову, скользнул по мне взглядом, ненадолго задержав его на груди. Я сделала вид, что не заметила, вздохнула и указала на самую яркую звезду прямо вверху:

— Например, вот эта…

— Пуп великана, — ответил Эд, я засмеялась.

— Извини. Пффф… Пуп великана! Надо ж такое придумать. А вот эти звезды, что вокруг пупа, — пузо толстого великана?

Теперь он захохотал, помотал головой.

— Нет, великан — вот он, южнее. Он поджал ноги и спит. Круговые звезды — Корона Мира.

— Похоже. А вот, на севере — будто бы коромысло с одним ведром!

— Это Звездный лучник, который бережет наш мир и караулит Незваного. Его глаз всегда указывает на север. Вон там, на востоке — Питрис. Видишь, крылья распластал?

Я сощурилась, поднялась на локтях, но разглядела только два вытянутых ромба с треугольником в середине.

— Нет.

— Иди сюда, покажу. — Я с радостью воспользовалась предложением, села, касаясь плечом его бока, он протянул руку вверх: — Вот одно его крыло, вот второе…

Глядя в небо, он говорил о мужчине, влюбленном в девушку-питриса, которая, обратившись в птицу, убила его, а когда снова стала человеком, обезумела от горя и улетела в небо. Я слушала вполуха. Между моей щекой и его — несколько сантиметров, я чувствую тепло, вижу синюю венку на виске, ее безумно хочется накрыть губами. Мы так близко, что, наверное, он слышит, как грохочет кровь у меня в висках. И снова мир меняет очертания, сворачивается вокруг нас коконом. Трещит костер, выбрасывает искры, которые загораются звездами. Щелкают сухие стебли камыша, то ли чихает, то ли вскрикивает какой-то зверек, ветер шевелит завитки волос у Эда на лбу. Закончив рассказ, он медленно поворачивается, и теперь мы лицом к лицу, он смотрит на мои приоткрытые губы, и я вижу, как раздуваются его ноздри…

Вот сейчас — самое время подсекать и пробуждать инстинкт охотника. Стиснув зубы, я отодвинулась, опустила голову и прошептала:

— Красивая легенда. А ты когда-нибудь видел питриса?

— Нет. Но в моих владениях родились трое, когда уже я правил. Они ведь у любого человека могут родиться. Живут себе дети как дети, потом, взрослея, превращаются в хищных птиц. Никто не знает, почему так.

Во мне проснулся генетик-исследователь, и я спросила:

— А у двух питрисов кто родится? Должен — только питрис.

Эд дернул плечом:

— Не знаю. Питрисов убивают, когда они еще юные. На Беззаконных землях их тоже стараются уничтожить. Может, где-нибудь в горах они и размножаются.

По идее, питрис должен родиться, если у обоих родителей есть ген оборотничества, следовательно, оборотничество — подавленный признак. Жаль, что Эд не поймет, если я ему это расскажу.

— Спать будем в тарантасе?

— Да, какая-никакая, а защита. — Эд протянул баклагу с медовухой. — Выпей еще, комары тебя любят, и ты из-за них не сможешь уснуть.