Как говорил слепой пророк; «Долгий, долгий путь, радость и боль».

Вскоре наша дорога влилась в настоящее средневековое шоссе, где запросто могли разъехаться три телеги. Пока Арлито и Эд веселились и наслаждались панорамным обзором, я наблюдала за происходящим в щель полога. Лес уступил место пахотным землям, чередующимся с болотами, где то тут, то там торчали покосившиеся стволы деревьев — черные, будто обгорелые, изредка попадались словно сбившиеся в стаи напуганные осины.

Нас обогнали два всадника в кожаном коричневом одеянии и даже не обернулись. Мы поравнялись с открытой повозкой, запряженной мулом. Управлял телегой крестьянин с голым торсом, в широкополой матерчатой шляпе. На мешках тряслись трое его босоногих детишек; девочка лет тринадцати и два мальчишки помладше. Погонщик даже не посмотрел на нас, когда мы пошли на обгон, зато младший сын с чумазой мордахой, засев за мешками, показал Эду язык.

Когда повозка въехала на верх каменного моста, перекинувшегося через реку коромыслом, взору открылся город. Издали он напоминал деревянный ящик, сбитый из тончайших досок, окруженный частоколом и глубоким рвом.

Ненадолго мы съехали с дороги, чтобы Эд примотал лодыжку к бедру, превратившись в инвалида. Я заплела две косы, заколола их на голове, чтоб получился венок, как у статуи Свободы.

Ворота, перекинутые через высохший ров, представляли собой часть забора на цепях. Мы прогрохотали по доскам, Эд рассчитался со стражниками, рассказал нашу с Арлито историю про несправедливо наказанного отца, те посочувствовали и взяли половину положенного. Краснощекий смешливый стражник с носом, похожим на термометр, откинул полог, скользнул по мне взглядом, бегло осмотрел повозку, подергал парусную ткань.

— Да, хорошая карета, удобная. Ночевать можно. Богато люди на севере живут, у барона проклятого.

— Ты не завидуй, — проговорил Эд, кивнув на ногу. — Видишь — отморозил.

Стражник цыкнул зубом и махнул рукой — проезжай, мол.

Издали да при плохой обзорности я не видела деталей, теперь же стало ясно, что Рейлле — город на сваях. Ни в кино, ни на картинках я такого не встречала: все дома стояли на вбитых в землю сосновых стволах, почерневших и поросших мхом. Чтобы увидеть первый и второй этажи, приходилось задирать голову.

— Когда тает снег, вода здесь сильно поднимается, иногда заполняет ров, просачивается в город, и тогда местные передвигаются на лодках и плотах, — объяснил Эд.

— Как же тогда проезжать дальше? — поинтересовалась я, не высовываясь из телеги.

— Никак, — сказал Арлито. — Помню, лет шестьдесят назад весной дожди лили целый месяц, многие жители Рейлле умерли от голода — никто не мог к ним добраться и привезти еду. Тогда меня отправили служить князьям Эльрихам, и пришлось два месяца ждать, пока дорога высохнет, потому что другой путь на тысячи пархов южнее.

Горожане попредприимчивее на нулевых этажах, под сваями, сколотили сарайчики-харчевни. Хозяева победнее просто огородили свою территорию, где на канатах болтались плоты и лодки, сушилась рыба, травы и грибы. Над нашими головами, будто огромная паутина, переплелись лестницы.

К сожалению, в центр города мы не попали, остановились вблизи базарной площади, где торговцы, разложившие товар на земле, зазывали покупателей, силясь перекричать соседей. Гвалт стоял, как на птичьем базаре. На другом конце площади виднелись деревянные лавки с одеждой, посудой, винами.

Эд бросил монетку «парковщику» — рыжему веснушчатому мальчишке, — он распряг коня, повел к привязи, где ждало корыто с кормом. Телега осталась рядом с другими повозками — крытыми и обычными, пустыми и груженными мешками с мукой, бочками, соломой.

Телега встала чуть под углом к другим повозкам, и если сесть вперед и немного выглянуть, не отгибая полога, то открывался вид на бедные дома, которые мы только что проехали, широкую улицу, выстланную досками.

С другой стороны — кусок рынка. Высушенная солнцем крестьянка, продающая мед. Молочница. Старушка со сладостями, на которые облизываются два мальчишки, соорудившие на доске беговые дорожки для таракана.

К торговке вяленым мясом подошли два человека в серых дорожных плащах. Один сел на корточки, пробуя протянутые женщиной кусочки, второй стоял, вертя головой, будто кого-то опасался. Занервничал, дернул напарника за плащ, тот вытянул шею, напрягся, положил руку на эфес короткой сабли в кожаных ножнах, выглянувшей из-под плаща. Уж не по мою ли они душу?

Сунув торговке монету, серый схватил обернутое мешковиной мясо, и они спешно зашагали прочь, не оглядываясь. Я пересела, чтобы лучше видеть, что происходит, но пока не заметила ничего, что могло бы напугать этих двоих. Ага, теперь понятно: в поле зрения появились вальяжные, неторопливые стражники.

Так-так-так. Если эти, в плащах, избегают стражников, значит, Баррелио и Ратон не заодно? Или просто Ратон решил не вводить Баррелио в курс дела — все-таки он замыслил убийство княгини, к тому же богорожденной. Насколько я поняла, богорожденных трогать нельзя, верят, что на них, то есть на мне, мир держится.

Или у меня паранойя, и двое в плащах — разбойники и аферисты? Насколько я заметила, у меня в княжестве и на севере короткие сабли не распространены, это скорее оружие южан, а они на меня не в обиде, скорее наоборот. Нужно будет у Эда спросить, почему у налетчиков нехарактерное оружие…

Иголкой в сердце кольнуло дурное предчувствие, я попыталась его вычленить и осмыслить, но оно только усилилось, я ощутила себя одиноким странником на распутье. Куда ни пойди — что-то потеряешь. Холодно, с горных вершин тянет морозом, ветер треплет лохмотья, пробирает до костей. Когда уже вернется Эд, прижмет к груди, согреет, заполнит пустоту?

К раздолбанной телеге с мешками, которая стояла рядом с моей, подошел кудрявый чернобородый крепыш, похожий на цыгана, достал сверток, спрятанный между мешками, вынул присыпанный мукой ковер, расстелил его, уселся. Сразу же набежали такие же черноволосые дети — два мальчика постарше и девочки пяти-семи лет, — принялись носиться вокруг отца, хлопать в ладоши. Он ударил по ковру кулаком, рявкнул на них — ребятня притихла, расселась и жадно уставилась на сверток, закрыв его спинами. Младшая девочка в платьице, похожем на длинную рубаху, на цыпочках подошла к отцу, обняла его сзади, зажмурилась и пропищала:

— Папочка, родненький, как зе я тебя люблю!

Морщины на лице мужчины разгладились, глаза посветлели, он посадил девочку рядом с собой и поцеловал в лоб, но просидела она недолго, перегнулась через его вытянутую ногу и, вися вниз головой, принялась поедать кусок лепешки с чем-то и зеленью.

Представился Эд. Вот он распахивает дверь в свое родовое гнездо, и гомонящие дети стихают, несутся к нему, виснут на нем. Старшая дочь, уже девушка, — золотоволосая фея с такими же глазами-сапфирами — стесняется, стоит в стороне, ждет, пока мелюзга выплеснет чувства, потом подходит, становится на цыпочки и целует его в щеку, и морщинки на его лбу разглаживаются, он светлеет и молодеет.

Имею ли я право предъявлять на него права? Будет ли он счастлив со мной и скажет ли со временем спасибо?

Нет-нет, любовь — не война, в ней цель никогда не оправдает средства, потому горе захватчикам: завоеванное не удержать силой и хитростью. Даже если жители города, мучимые голодом или скукой, откроют перед тобой ворота — не радуйся, потому что они могут раскаяться, когда насытятся.

Задумавшись, я не заметила подоспевшего Арлито. Он запрыгнул в повозку, приблизился ко мне и прошептал в ухо:

— Тут каждая собака знает, что тебя ищут. Но никто не собирается тебя убивать, напротив, стражники сказали, что велено княгиню защитить, убедить, что никто не желает ей зла и доставить во владения князя Баррелио.

Я усмехнулась:

— Конечно, не будут же они убивать меня у всех на глазах. Кстати, скажи-ка, мой друг, кто и где использует короткие сабли? Ну, с которыми на нас напали. Есть ли они на вооружении армии Ратона или моей?