— Так же, как в том, что командую «англичанином». Он не отвечает на наши сигналы, да и по его оснастке все ясно. Где это видано, чтобы у «англичанина» были такие бом-брам-стеньги и реи? Итак, капитан Уоллингфорд, придется вам позавтракать на час раньше, чем обычно, или вовсе остаться без завтрака. А вот и стюард, пришел доложить, что завтрак подан.

Я последовал за капитаном Раули в каюту, где обнаружил, что он пригласил за наш стол и Марбла. Еще и эта любезность помимо сотни других, которыми осыпал нас добросердечный старый джентльмен! Капитан Раули все время был добр и великодушен к моей персоне, но в то утро он был добр как-то особенно, по-отечески.

— Надеюсь, вы по достоинству оценили стряпню Дэвиса, джентльмены, — сказал он, когда пыл, с которым мы набросились на еду, несколько умерился, — нынче мы, может быть, в последний раз имеем удовольствие отведать ее. Я англичанин, и у меня есть смиренная вера в превосходство английского судна над французским, но я слишком хорошо знаю, что даже французское судно не захватить без боя; и из-за этих господ у нас, возможно, не останется на завтра посуды. Они явно собираются сразиться с нами и, думаю, не ударят в грязь лицом.

— Вы же сказали, что верите в свое превосходство над французами, — заметил я.

— Нашим ребятам мы, конечно, внушаем такие чувства, но я бы не хотел, чтобы вы думали, что сам я рассуждаю подобным образом. Я слишком стар, я видал виды, Уоллингфорд, и знаю, что во всякой битве бывают всякие случайности и превратности. Полагаю, между французами и англичанами есть некоторое различие в выучке, но от людей тут не так уж много зависит, как некоторые воображают. Исход битвы в руках Божиих, а поскольку я верю, что в этой ужасной войне мы боремся за правое дело, то верю и что Он не оставит нас.

Я удивился, что капитан Раули, который был обыкновенно весел и жизнерадостен, вел подобные речи, но мне не пристало задавать вопросы. Через несколько минут мы встали из-за стола, и я услышал, как стюарду приказали убрать остатки трапезы и доложить помощнику командира, что теперь можно снимать переборки в каюте. Потом Марбл и я прошли вниз к его импровизированной каюте из парусины, где мы могли поговорить, не боясь, что нам помешают. Только мы подошли к ней, барабаны забили сбор. Все бросились на палубу, и мы остались совершенно одни.

— Ну, Майлз, — начал Марбл, — этот поход будет почище всех остальных. Дважды нас захватывали, один раз мы потерпели кораблекрушение, один бой видели, а другой скоро отведаем сами. Как ты думаешь, чего требует от нас патриотизм и республиканская солидарность?

Впервые я услышал, чтобы мой помощник говорил о республиканизме; по своему складу он был таким же противником свобод, как сам Наполеон. Хоть читатель, возможно, и не поймет, к чему он вел, задавая этот вопрос, но его скрытый смысл не ускользнул от меня. Итак, отвечая ему, я знал, что он хотел от меня услышать.

— Боюсь, Мозес, — сказал я, — Франция сейчас весьма далека от республиканизма; а потом, я не думаю, что из-за сходства форм правления народы непременно должны становиться друзьями. Разве что это полное сходство. А если есть различия, они будут скорее ссориться, чем искать точки соприкосновения. Что до войны между Англией и Францией, то, поскольку мы не воюем ни с той, ни с другой, нас, американцев, их ссоры не касаются.

— Я знал, что ты так думаешь, Майлз, и все-таки как-то неловко быть в гуще боя и не участвовать в нем. Я бы отдал сто долларов, чтобы сейчас оказаться на борту того «француза».

— Неужели тебе так любо, когда тебя бьют?

— Любо не любо, но принимать сторону Джона Булля мне совсем не по нутру.

— Нет нужды принимать чью-либо сторону, хотя нелишне вспомнить, как эти люди спасли нам жизнь, как они были добры к нам и что мы три месяца жили на их счет. Я рад, что Наб трудится не покладая рук.

— Э, тут не так все просто, как тебе, может быть, кажется. Мистер Клеменс, помощник капитана, хитрый тип, для него хороший моряк значит больше, чем благочестие для иных священников. Если я не ошибаюсь, он рассчитывает, что Наб не покинет это судно до конца войны.

— Каким же это образом? Ведь не могут же они сделать вид, что негр — англичанин?

— Англичане могут быть всякие, когда моряков не хватает. Но не стоит настраиваться на худшее; когда судно придет в порт, тогда все и узнаем. А вот как нам вести себя, Майлз, в этом бою? Мне претит помогать «англичанину», и все же морскому волку не пристало сидеть под палубой в то время, как наверху поджигают порох.

— Ни ты, ни я — мы не должны никак участвовать в бою, ведь мы не имеем никакого отношения к их вражде. Тем не менее мы можем появиться на палубе, если только нам не прикажут спуститься вниз, и, полагаю, нам представится случай сослужить им службу, особенно оказать помощь раненым. Я пойду на шканцы, но тебе я советовал бы не подниматься выше батарейной палубы. Что до Наба, я официально предложу его помощь в перетаскивании раненых вниз.

— Я понял тебя — мы трое будем служить в бригаде спасения утопающих. Что ж, коли больше никуда не сунешься, это все-таки лучше, чем ничего. Сидеть сложа руки, когда идет бой, — хуже не придумаешь!

Мы с Марблом еще порассуждали бы на эту тему, если бы залп с верхней палубы не известил нас о том, что сражение вот-вот начнется. Каждый без лишних слов поспешил к своему заранее намеченному посту. Когда я вышел на шканцы, там уже разворачивалась прелюдия боя. Паруса убрали, люди стояли по местам, пушки были отвязаны и наведены на противника, пыжи вынуты, по палубе равномерно разложены ядра, то тут, то там можно было видеть, как какой-нибудь морской волк нацеливал свою пушку, как будто ему не терпелось поскорее начать стрельбу. На корабле стояла такая тишина, как в пустой церкви. Если бы кто-то в ту самую минуту оказался на борту противника, его бы оглушил шум и обескуражила суета и беспорядок, с которыми на «французе» проходили приготовления к бою, давно закончившиеся на борту «англичанина». Четырьмя годами раньше, благодаря такой вот бестолковщине французов, Нельсон одержал свою великую победу под Абукиром. Французы, чтобы очистить место для действия внешних батарей, загородили береговые, и, когда половина войска противника неожиданно прорвала цепь, они обнаружили, что их корабли не готовы открыть огонь — и потерпели поражение прежде, чем успели произвести хоть один выстрел.

— Уоллингфорд, — сказал мой друг, старый капитан, когда я подошел к нему, — вам здесь делать нечего. Не следует вам участвовать в этом бою, и глупо без нужды подвергать себя опасности.

— Я понимаю, капитан Раули, но вы так добры ко мне, позвольте же мне быть наблюдателем. Я могу, по крайней мере, помогать раненым и надеюсь, что вы считаете меня офицером и не станете препятствовать мне.

— Я не уверен, сэр, что мне следует разрешать вам что-либо подобное, — возразил старик, нахмурившись. — Сражение — дело серьезное, и не следует вмешиваться тому, кому это не положено по долгу службы. Посмотрите сюда, сэр. — Он показал на французский фрегат, стоявший примерно в двух кабельтовых; брамсели и нижние прямые паруса его были взяты на гитовы. — Через десять минут мы зададим ему бой, и я предоставляю вам решать, не требует ли благоразумие, чтобы вы все-таки спустились вниз.

Я ожидал этого и, оставив спор, откланялся и ушел со шканцев, как будто собираясь подчиниться. «С глаз долой — из сердца вон, — подумал я, — посмотрю начало боя, а спуститься вниз всегда успею». На шкафуте я прошел мимо солдат морской пехоты, выстроенных в боевой порядок, и офицера, который с таким пристрастием выравнивал шеренгу, словно победа зависела от ее правильности. На баке я нашел Наба: сунув руки в карманы, он наблюдал за маневрами французов, подобно тому как кот наблюдает за мышью. Его глаза светились живым любопытством, и я понял, что нечего и думать о том, чтобы отправить его вниз. Офицеры восприняли от капитана благорасположение к нам, американцам, и только добродушно улыбнулись мне, когда я прошел мимо них. Помощник капитана, однако, вел себя иначе. Он никогда не выказывал к нам симпатии, и я не сомневаюсь, что, если бы капитан столь гостеприимно не приглашал меня в свою каюту, мы давно почувствовали бы на себе характер его помощника.