Они не приехали.

— Они завязли около распятия, — объявил отец, который пешком ходил в деревню. Не этим ли объяснялась тоска, нависшая над домом?

Я не хотел бы ошибиться ни за что на свете. Я знаю, что, сидя на своем красном одеяле, поджав ноги, с лицом, красным от отблесков огромной керосиновой печки, я почти не участвовал в жизни семьи.

Но почему мать давала мне шоколад, если я просил ее, — ведь обычно мы не имели права на шоколад, когда болели гриппом? Почему она иногда закрывала дверь в кухню и таким образом отделяла меня от всего мира? И почему мой брат несколько раз проводил со мной послеобеденные часы, хотя обычно нас разделяли во избежание ссор?

Я был сыт по горло. Сыт по горло пищей, питьем, теплом, уютом и мечтами. Никогда с тех пор мне не приходилось так наслаждаться своим расплывчатым существованием.

Меня по-прежнему поили лимонадом. Меня заставляли пить слабительный чай, а язык все еще был обложен. В полдень мне всегда давали пирожное с кремом, потом, около четырех часов, печенье со сладким молоком.

Мать давала мне все, что я просил, как будто теперь это вдруг потеряло значение.

— Школу закрыли!

Не помню, кто сказал это, почтальон или кто-либо другой.

Факт, что пришлось закрыть школу, потому что большинство учеников оказались запертыми у себя на фермах.

Чем занимался весь день мой отец? Мне не удается установить. Кроме того раза, когда он заделывал окно, я не помню, чтобы мне приходилось видеть его чаще, чем обычно, хотя работать на полях стало невозможно.

Луга были затоплены. Если бы отец пилил дрова, то он занимался бы этим несколько дней подряд, а Эжен справлялся бы один с чисткой коровника и конюшни.

Он не выводил и коляску. Я бы поразился, если бы увидел, как она пересекает поверхность воды, которая уже начала окружать дом. Во всяком случае, отца не было дома! Значит, он куда-то ходил! Но только не в деревню, потому что, кроме воскресенья, после утренней службы, он никогда не бывал в трактире.

Есть еще другое свидетельство: он стал чаще бриться. В течение всего этого периода я не помню, чтобы вечером у него были шершавые щеки, как бывало в обычные дни недели. Выходило, что он шел пешком в Арси и там садился на поезд. А куда он ездил? Зачем? А главное, почему по вечерам в кухне очень долго не тушили свет?

Почему мать однажды сказала ему:

— Ты не умнее своего брата!

Если она намекала на Жамине (а у отца не было другого брата), то это было ужасно.

А я играл в корабль! Корабль — мягкое красное одеяло, а вода — выложенный плитками пол вокруг меня. Брату приходилось платить за место на судне и за то, что его доставят на землю. Он разобрал свой заводной поезд, и его колеса служили нам монетами.

В некоторых местах высоты бочонков не хватало и приходилось класть на них еще бруски.

Когда, каким образом и почему Тессон приезжал к нам, а главное, на велосипеде, что кажется просто невероятным? Однако же я видел, как он шел по доскам и брюки у него были защеплены штрипками. Я уверен, что велосипед был приставлен к вязу у дороги. Уверен также, что прежде, чем он вошел в дом, мать закрыла дверь в мою комнату, не беспокоясь о том, что мы с братом делаем.

Наступило долгое молчание, как будто они ждали чего-то, и теперь я думаю: «Где же был мой отец? «

Потому ли драматические моменты становятся переносимыми, что их сопровождает отупение, бессвязность? Не знаю, и даже если расскажу о часах, только что прожитых мною, я все-таки не могу ответить на этот вопрос. Я был один, наверное, часов в десять вечера, когда я вдруг нахмурился и поднял голову, потому что меня поразило неправильное дыхание Било.

Я подошел осторожно, зная, что, как только протяну руку, начнется драма. 47 биений! Я не смел отпустить его маленькую руку. Проглотил слюну и вытер пот. Бог знает почему, я не сразу разбудил жену, которая только что легла. Мои движения были спокойные, точные, как в больнице, когда я занимаюсь кем-нибудь из больных, но я двигался в каком-то ватном мире и тупо повторял себе:

— Я совершенно хладнокровен!

Я заказал кислородные подушки. Пошел за ними в переднюю. Еще раз сосчитал пульс: 44. Тут я ощутил неясную дурноту. Испугался, что потеряю сознание. Подошел к двери. Тихонько позвал:

— Жанна!

Она поняла тотчас же. Но я думаю, что она не заметила моего состояния и приняла мое спокойствие за уверенность.

— Ты не позвонишь Морену?

— Да…

Позвонил. Нарочно произносил банальные и ненужные фразы:

— Простите, мадам… Мне неудобно вас беспокоить… Это Малампэн…

Да… Вы говорите, что вашего мужа нет дома? В Палэ д'Орсэ?.. Благодарю вас… Надеюсь, это будет ложная тревога…

Сколько сотен людей точно так же звонили и мне?

— Алло! Палэ д'Орсэ?.. У вас банкет врачей, не правда ли? Не можете ли вы позвать к телефону доктора Морена?.. Да… Очень срочно…

Немного позже жена спросила меня:

— Он приедет?.. А пока мы ничего не можем сделать?

Может быть… Конечно… Но я не решался… Жизнь в нем едва теплилась…

Ну что ж! Жена надела халат, причесалась, помахала пуховкой, потом открыла дверь и стала ждать на площадке.

Морен приехал во фраке, потому что был на торжественном обеде в честь делегации бразильских врачей. Он ничего у меня не спрашивал. Обращался со мной, как обращаются с родными больных, то есть полностью меня игнорировал.

Вначале он пощупал пульс, потом снял фрак, сорвал с себя белый галстук; долго мылил руки до локтей.

Борьба продолжалась немного дольше двух часов, причем за все время Морен произнес только несколько слов, когда ему нужно было потребовать что-то от нас. Его жилет поднялся вверх, обнаружив нижнюю часть накрахмаленного пластрона.

Ну, вот и все! Двенадцать пятьдесят, он посмотрел на часы.

— Уже слишком поздно, — пробормотал он.

Он намекал на Палэ д'Орсэ. Оделся. Не знал, что сказать. Я расспрашивал его взглядом, и, что ни говори, это был взгляд клиента.

— Во всяком случае, на эту ночь… — ответил он.

Этого уже достаточно. Било наверняка проживет еще несколько часов.

Теперь я могу спросить:

— Вас было много на банкете?

Жена наполнила рюмки коньяком, но Морен, у которого язва двенадцатиперстной кишки, не стал пить. И когда он ушел, Жанна посмотрела на меня с изумлением. Она могла ожидать чего угодно, но только не того, что я стал делать.

— Куда ты идешь? — спросила она.

— Сейчас приду…

Куда я шел? К холодильнику. И право же, я колебался, словно лакомка, глядя на остатки пищи: несколько кусочков селедки, ножку цыпленка, кусок тушеной говядины. Все это я унес в столовую. Она видела меня через открытую дверь и не поняла. Я наелся до отвала, один выпил целую бутылку пива, поводя вокруг себя тяжелым взглядом. Время от времени жена с нетерпением заглядывала в столовую, и, пари держу, ей было противно. Но что я мог ей сказать? Впрочем, это не впервые, у нее часто возникают одни и те же мысли обо мне. У нас разная реакция на то, что происходит. Она убеждена, что я холодный, эгоистичный, что выше всего я ставлю свое спокойствие.

Что бы она сказала, если бы я изложил ей то, что думал в тот момент.

Это захватило меня, когда я проходил по кухне и открывал дверцу холодильника. Я как бы увидел себя самого в кухне и удивился, что нахожусь здесь.

Сколько времени мы живем в этой квартире? Немного больше четырнадцати лет. Мы покупали мебель для комнат, устраивали их одну за другой. Моя рука легко находит в темноте дверные ручки. Почему у меня нет ощущения, что я у себя дома? Вернее, я это ощущаю, но не совсем точно. Тысячи, десятки тысяч врачей живут в приблизительно таких же квартирах, встают в то же время, что и я, получают этот медицинский журнал, который я вижу у себя на круглом столике, — его издает фирма медикаментов.

Приемные похожи друг на друга, кабинеты врачей тоже, отличаются только теми или другими инструментами. Отпуск проводят за городом и два или три раза в неделю собираются, чтобы поиграть в бридж.