— Что? — возмутился Мозер. — Здесь? А вы подумали о нас?

— Да успокойтесь вы, мэтр. Вам лично ничто не грозит. Ольтрарно расположен на другом берегу реки. Насколько мне известно, вы не собираетесь там поселиться?

— Господи помилуй!

Бандини обратился к мужчине в бархатной маске:

— Пока суд да дело, монсеньор, как вы поступите с этим Дуарте и ребенком?

— А вы как думаете? Сначала я заставлю их разыскать. Когда мы их найдем — видно будет.

Врач забеспокоился:

— Вы уверены, что вашим людям удастся опознать их? Ведь Флоренция — не деревня.

— Напомню, что мэтр Мозер — художник. А кто лучше художника сумеет описать внешность человека? Вы сомневаетесь в моих возможностях решить эту проблему?

В его тоне прозвучала презрительная нотка, едва завуалированная жестокость. Врач сразу смутился:

— Нисколько, монсеньор.

— В таком случае разговор окончен. Увидимся завтра…

Нервным жестом мужчина в маске велел своим собеседникам удалиться.

Солнечный лучик просочился через окно и осветил профиль принца Энрике, сына Жоао I — грубого солдата — и Филипы Ланкастерской, добродетельной англичанки. Не смешение ли севера и юга придало инфанту выражение жесткости и одновременно теплоты, веселости и меланхолии, усиленной ностальгией?

Ян, впервые в жизни видевший принца, не переставал его рассматривать, как только они оказались в доме Медичи. Так, он отметил, что цвет лица у него был белее, чем у его друга Идельсбада, лицо более удлиненное, а глаза гораздо темнее. Ко всему прочему у него были густые каштановые усы, ниспадавшие с уголков губ; Энрике с задумчивым видом поглаживал их. Какой контраст с непринужденно изящным флорентийцем, сидевшим рядом с ним! В одном чувствовались богатство и власть; в другом — безучастность аскета и ясность ума отшельника. Вообще-то, подумал Ян, в своем длинном черном халате Энрике больше походил на монаха, чем на принца.

Идельсбад, стоя против света, лицом к обоим мужчинам, заканчивал свой доклад. Слегка отодвинувшись, дон Педро внимательно слушал его.

Гигант умолк. В комнате воцарилось молчание; Козимо и Энрике словно впитывали в себя услышанные слова.

Тишину нарушил резкий голос Медичи:

— Итак, в моем окружении завелся предатель. Предатель и преступник. — И заметил: — Этот заговор был бы менее трагичен, если бы его целью был только я. Но речь идет о моем народе, о моем городе.

Энрике кивнул в сторону Яна:

— И о ребенке. Может, вам и неприятно, но, возможно, именно это беспокоит меня больше всего. При чем тут он? Почему такое ожесточение? — Он обратился к Идельсбаду: — Полагаю, у тебя тоже нет ответа?

— Нет, монсеньор. Однако Бог свидетель, что я задавался этим вопросом много раз.

Козимо вдруг встал и начал ходить по комнате:

— В этом деле мне не понятна суть. Итак, группа лиц готова убивать невинных с единственной целью — заставить восторжествовать свое дело. Но в чем оно заключается? Гвельфы и гибеллины[24], кровная вражда, борьба за власть, зависть, месть, военные интересы… Я был свидетелем всех этих распрей, на наших улицах до сих пор остались следы пролитой крови. Но здесь? Каков мотив? Я не вижу ни одного. — Он остановился и повернулся к инфанту: — Что вы об этом думаете, монсеньор?

Энрике помедлил, прежде чем ответить:

— На первый взгляд я с вами согласен. Действительно, мотивы кажутся неясными. И все же, если хорошенько по думать, можно усмотреть объяснение…

Козимо, скрестив на груди руки, ждал.

— Вы только что перечислили главные причины, которые во все времена не перестают доводить человека до первобытного зверского состояния. Но все позабыли об одной, которая мне кажется определяющей.

— Какой?

— Столкновение идей.

Медичи наморщил лоб, насторожился.

— Да, монсеньор. Идею нельзя пощупать, она невидима, но пускает корни в человеческую душу глубже, чем дуб в землю. Вы, защищающий художников, людей творческих, с такой страстью приобретающий произведения искусства, должны знать лучше, чем кто бы то ни было, как новая мысль может потрясти вековой порядок. — Он окликнул Идельсбада: — Не хотел бы ты повторить слова того художника, имя которого я забыл?

— Лукас Мозер? Он сказал: «Вы знаете, что есть различия между существами, населяющими известный нам мир». А по поводу черных рабов из Гвинеи добавил: «Считаете ли вы, что у этих монстров с человеческими лицами есть душа? Они всего лишь черновики, незавершенные наброски Бога».

Энрике перебил его:

— Я имею в виду другого художника…

— Петруса?

— Именно. По-моему, он сказал, что целью этой гильдии является сопротивление «пересмотру в любой его форме первоначального обучения. Они готовы убивать тех, кто противится этой воле».

— Совершенно верно.

Энрике повернулся к Медичи:

— Понимаете? Монсеньор, вы неоднократно сталкивались с врагами, которые чаще всего старались отнять у вас власть или иногда опередить в ваших завоеваниях. Это опасные люди, я с вами согласен, но у меня, видите ли, всегда был и есть враг поопаснее: мракобесие. Можете ли вы хоть на миг вообразить, что все сделанное мной за тридцать лет уединения на мысе в Саграх оставляет умы равнодушными? Не думаете ли вы, что я не слышу тех, кто называет предпринимаемые мной шаги абсурдными, бесплодными, напрасными? Только что я говорил об идеях и мощной силе, содержащейся в них. Так что же больше всего препятствует развитию мореплавания? Средства? Их хватает. Дело здесь в другом… — Он сделал короткую паузу. — Идея. Просто-напросто идея, имя которой — страх. — Он снова сделал паузу, прежде чем развить свою мысль. — Поделюсь с вами личными воспоминаниями. После открытия мыса Божадор никто не отваживался идти дальше ни за какую цену. Ходили слухи, что те, кто обогнул мыс, попадали в ничто, во мрак, в ад и якобы за этим барьером нет людей и обитаемых мест. Божадор стал мысом страха. Я же был убежден в обратном. Десять лет! Пятнадцать экспедиций! По возвращении каждой из них я слышал одно и то же: на подступах к мысу море неистовствовало, с неба лились потоки красного песка, обрушивались скалы, достигавшие небес! «Зрелище конца света», — говорили мне. И так продолжалось до тех пор, пока я не нашел смельчака, который обогнул мыс. Должен ли я уточнить, что это место оказалось менее опасным, чем те, в которых ранее побывали наши мореплаватели? — Закончил он словами: — Вы ищете причину происков этой гильдии? Идея, монсеньор! Предвижу: все дело в идее.

Медичи, явно взволнованный его речью, согласился.

— Меня им не одолеть! — с силой выкрикнул он. — И вопроса быть не может, чтобы я в чем-то изменил своей философии, и я никогда не покину своих протеже. Я не уеду из Флоренции, даже если здесь мне грозит смерть. — Он быстро повернулся к инфанту: — Но вас, мой друг, ничто не удерживает в этих стенах. Уезжайте. Садитесь на корабль. Возвращайтесь в Лиссабон.

На бесстрастном лице Энрике мелькнула улыбка.

— И это после всего, что я сказал о страхе? Это значило бы предать самого себя. Я пустился в это путешествие по многим причинам; одна из них — ознакомиться с нашим континентом и встретиться с теми, кто руководит им. Я не изменил своего намерения. Флоренция, как мне сказали, полна чудес. Неужели я лишу себя удовольствия по любоваться ими?

Менесес вспылил:

— Но вы рискуете! Подумайте о последствиях!

— Друг Педро, вот уже более тридцати лет мои моряки жизнью рискуют ради меня. Стоит ли при первом же случае бежать оттуда, где моя собственная жизнь в опасности?

Идельсбад сделал шаг к Козимо:

— Ваша смелость делает честь вам обоим, но не считаете ли вы, что нам лучше подумать над тем, как отвести эту угрозу? От наступления Дня успения нас отделяет лишь несколько часов. Неужели мы будем сидеть сложа руки и ждать, когда на город обрушится катастрофа?

— Действовать? — вновь вскричал Медичи. — Да, это самое лучшее средство! Но где? Как? У нас нет никаких следов! Ни одной фамилии. Ничего, кроме инициалов Н. С. и имени Джованни. И я не знаю никого из моего окружения с такими инициалами. А Джованни здесь столько же, сколько кипарисов в Тоскане!