Смоки, думала она; смерть. Долгое время она не думала ни о чем другом, только желала, не облекая свое желание в слова, чтобы исход был не такой, каким должен быть, не тот, какой единственно возможен и какой бывал всегда.

— Тебе придется за ним присматривать, Софи, — шептала Элис. — Сделай так, чтобы он пришел. Ты должна.

Но Софи опять уснула, натянув плед до самого подбородка. Элис огляделась, как после сна. В окнах заголубело. Ночь была на исходе. Как человек, очнувшийся от боли, Элис собирала вокруг себя мир, рассвет и свое будущее. Потом, осторожно отстранившись от спящей сестры, встала. Софи приснилось, что Элис встает, и она пробормотала сквозь сон: «Я готова. Иду», добавив к этому что-то неразборчивое. Софи вздохнула, и Элис подоткнула вокруг нее плед.

Сверху вновь раздались шаги, направлявшиеся вниз. Элис поцеловала сестру в лоб и задула тусклую лампу. Едва ее желтое пламя потухло, комната заполнилась рассветом. Час был более поздний, чем думала Элис. Она вышла в холл: на верхнюю лестничную площадку примчался сломя голову Смоки.

— Элис! — прокричал он.

— Тс-с! Ты всех перебудишь.

— Элис, она работает. — Смоки схватился за стойку перил, словно боялся упасть. — Она работает, поднимись и посмотри.

— Да что ты?

— Элис, Элис, посмотри сама. Я все починил. Модель в порядке, крутится вовсю. Послушай! — Он указал вверх. Еле различимое среди утреннего кваканья жаб и голосов первых птиц, издалека доносилось мерное металлическое клацанье, похожее на тиканье гигантских часов, заключавших в себе этот дом.

— Все в порядке? — спросила Элис.

— Все в порядке, нам не придется уезжать! — Он вновь умолк, восторженно прислушиваясь. — Дом не развалится на части. В нем будет свет и тепло. Нам не нужно искать себе пристанище!

Элис не поднималась, а смотрела вверх от подножия лестницы.

— Правда, здорово? — спросил Смоки.

— Здорово.

— Иди, посмотришь. — Смоки повернулся к лестнице.

— Ладно. Пойду. Погоди минутку.

— Быстрей. — Смоки припустил по лестнице.

— Смоки, не беги.

Элис прислушалась к его удалявшимся шагам. Подошла к зеркалу в холле, сняла с крючка свой тяжелый плащ и накинула на плечи. Мельком оглядела фигуру в зеркале, выглядевшую старой в утреннем свете, направилась к парадной двери с овальным окошечком и открыла ее.

Перед ней распространялось во всех направлениях грандиозное утро, холодным ветром проникало за ее спиной в дом. Элис долго стояла в дверном проеме и думала: всего один шаг. Один шаг, который покажется шагом прочь отсюда, но таким не будет. Шаг в радугу, шаг, который она давно уже сделала и не могла переделать, и каждый новый шаг ведет только вперед. Она шагнула. Окруженная клочьями тумана, вышла на лужайку, где навстречу ей кинулась с восторженным лаем маленькая собачонка.

Пока Дейли Элис думала, а Софи сперва бодрствовала, а потом спала, пока Ариэл Хоксквилл летела по туманным деревенским дорогам, чтобы встретить поезд на северной станции, Оберон и Джордж Маус, подсев вплотную к костерку, гадали, куда Фред Сэвидж их завел, и никак не могли припомнить, как они в это место попали.

Им вспоминалось, что отправились они в путь некоторое время назад; вначале, собирая экипировку, прошлись по старым сундукам и комодам Джорджа, хотя опасности и трудности пути предвидеть было невозможно и отбирать вещи пришлось наугад. Джордж находил и вытряхивал наружу свитеры, обвисшие рюкзаки, вязаные шапки, галоши.

— А ну-ка, — говорил Фред, натягивая на свою буйную шевелюру шапочку. — Давненько я ничего такого не носил.

— На что это нам? — пожал плечами Оберон, который стоял поодаль, засунув руки в карманы.

— Нет, послушай, — возразил Джордж. — Береженого бог бережет. Кто предупрежден, тот вооружен.

— Вооружиться — это нужное дело, — заметил Фред, поднимая гигантское пончо, — оно куда как кстати.

— Глупости, — фыркнул Оберон. — Я хочу сказать…

— Ну ладно, ладно, — огрызнулся Джордж, размахивая большим револьвером, который только что нашел в сундуке, — ладно, решай сам, мистер Всезнайка. Но только не говори, что я тебя не предупреждал. — Он засунул было револьвер за пояс, но передумал и швырнул его обратно в сундук. — А как насчет вот этого? — Он говорил о большом складном ноже с двадцатью лезвиями на все случаи жизни. — Бог мой, он мне уже сто лет не попадался на глаза.

— Красота, — восхитился Фред, извлекая желтым ногтем пробочник. — Просто красота. А ловкий какой.

Оберон, не вынимая рук из карманов, продолжал наблюдать, но замечаний больше не делал. Вскоре он перестал воспринимать происходящее. С того времени, как Ветхозаветную Ферму посетила Лайлак, ему было неимоверно трудно длительное время оставаться в этом мире; он как будто то входил, то выходил, застигая отдельные, не связанные между собой сцены, словно это были комнаты в доме, план которого он не мог себе вообразить или не пытался. Временами он предполагал, что сходит с ума, но, хотя эта мысль казалась достаточно разумным и вполне вероятным объяснением, она, как ни странно, оставляла его равнодушным. Несомненно, между прежней и нынешней природой вещей существовало гигантское различие, но в чем именно оно заключалось, Оберон не мог бы указать. То есть, выделяя отдельные веши (улицу, яблоко, какую-нибудь мысль, воспоминание), он не обнаруживал в них перемен — они оставались такими же, как всегда, и все же разница существовала. «Разно-одинаковые», — любил повторять Джордж, когда речь шла о двух более или менее сходных вещах, но Оберон начал обозначать этим словом состояния одной и той же вещи — вещи, которая Как-то делалась (не исключено, что навсегда) более или менее иной.

Разно-одинаковые.

Вероятно (Оберон не был уверен, но склонялся к этой мысли), это различие возникло не мгновенно, а просто он в один прекрасный миг его заметил, влез в него. Оно его озарило, вот и все; прояснилось, как при перемене погоды. Оберон предвидел время (и эта мысль вызывала у него лишь легкую боязливую дрожь), когда он перестанет замечать различие или помнить, что в вещах была разница (а вернее, ее прежде не было); и после этого — время, когда бури различий начнут бушевать где угодно и как угодно, а он будет к ним слеп и глух.

Оберон и сейчас обнаруживал, что забывает, как некое подобие фронта окклюзии пронеслось над его воспоминаниями о Сильвии — воспоминаниями, которые он считал прочными и неизменными, как и всю свою собственность. Теперь же, пытаясь их коснуться, он обнаруживал вместо них осенние листья — так золото фейри оборачивается комьями грязи, папоротником, раковинами улиток, копытцами фавнов.

— Что? — спросил он.

— Надень-ка. — Джордж сунул ему в руки кинжал в ножнах, на которых различалась потускневшая надпись, выполненная золотым тиснением: «Ущелье Осейбл», которая Оберону ничего не говорила. Тем не менее он закрепил ножны на поясе, просто потому, что не нашел с ходу повода отказаться.

Безусловно, уходы и приходы в реальность, сходную с книгой, где заполненные страницы чередуются с пустыми, помогли ему справиться с мудреным делом, которое было на него возложено: подвести к финальной точке повествование, лежавшее в основе «Мира Где-то Еще» (он никогда не думал, что до этого дойдет). Но поди-ка поставь точку в истории, которая по самой своей природе не допускает никаких точек! И все же ему пришлось сесть за вконец изношенную (от трудов праведных) пишущую машинку, чтобы извлечь оттуда заключительные главы так убедительно, ловко и непостижимо, как фокусник извлекает из своего пустого кулака бесконечную связку цветных шарфов. Каким образом может завершиться история, которая была не чем иным, как обещанием нескончаемости! Да так же, как различие является в мир, который во всех прочих отношениях остается тем же самым, так же, как хитрое изображение вазы распадается, когда в него всмотришься, на два обращенных друг к другу профиля.