Доктор умел разговаривать с животными, но мальчик, судя по всему, нет.

Пока Оберон стоял на перекрестке, по щиколотку утопая в ворохе золотых листьев, а Смоки задумался перед компанией своих воспитанников, которые не могли понять, почему он вдруг умолк с мелом у доски на полпути от подлежащего к сказуемому, Дейли Элис под своим стеганым лоскутным одеялом (да! Джордж Маус был изумлен широтой и длительностью своих Ментальных Связей) видела сон о том, как ее сын Оберон, живший теперь в Городе, звонит, чтобы рассказать о себе.

«Некоторое время я был пастухом в Бронксе, — говорил бестелесный и по-прежнему скрытый голос, — но с наступлением ноября продал стадо». Слушая его рассказ, она видела Бронкс: зеленые, с низкой травой, волны холмов, чистый, пронизываемый ветрами воздух в низинах, влажные облака над самой землей. Она словно бы присутствовала, пока он пас здесь стадо, шла по едва заметным следам и черным пятнам помета вдоль изъезженных дорог к пастбищу, внимала жалобному блеянию, вдыхала запах отсыревшей туманным утром шерсти. Живая картина! Элис видела, как ее сын (говоривший с ней по телефону) стоял с посохом в руках на мысу и смотрел в море, и на запад, откуда приближалась непогода, и на юг, через реку, на темный лес и поросшие этим лесом острова. Она думала и гадала…

Осенью Оберон сменил кожаные штаны и гамаши на приличный черный костюм, а вместо посоха взял в руку тросточку. Не имея перед собой ясной цели, он все же направился с собакой Спарком (с которой Оберон предпочел не расставаться, хотя хорошую пастушескую собаку у него бы купили вместе со стадом) вдоль реки Гарлем-ривер к переправе (близ 137-й стрит). У древнего-предревнего паромщика была красивая правнучка, смуглая, как кофейное зерно, и серая плоскодонка, издававшая стуки и стоны. Пока паром вдоль каната двигался к причалу, Оберон стоял на носу. Спарк выскочил на берег первым, Оберон заплатил паромщику и, не оглядываясь, ступил в Дикий Лес. Близился вечер; солнце, тускло-желтые лучи которого тут и там проницали облака, выглядело таким холодным и безжизненным, что Оберон едва не пожелал, чтобы оно закатилось совсем.

Углубившись в лес, он отказался от этого желания. Между парком Сент-Николас и Соборной аллеей он как-то не там свернул, и ему пришлось карабкаться по каменным, изрисованным лишайником, уступам. Большие деревья, цеплявшиеся за скалы узловатыми пальцами, провожали его стонами и хихиканьем, строили в сумерках гримасы. Взобравшись с пыхтеньем на высокую горку, Оберон заметил за деревьями сероватое солнце. Он знал, что до окраин города еще далеко, но уже наступила ночь. Оберон озяб, а кроме того, помнил, как его предупреждали об опасностях, которые подстерегают в таком месте ночного путника. Он почувствовал себя маленьким. Собственно, он начал уменьшаться. Спарк заметил это, но промолчал.

Как обычно, ночью полезла из нор всякая живность. Оберон сдуру припустил вскачь, начал спотыкаться, отчего звери подобрались ближе, сверкая из полной темноты тысячью пар глаз. Оберон вскинул голову. Только не показывай, что боишься. Он крепче сжал в руке трость. Не глядя по сторонам, он с трудом одолевал путь в центр города; шел и едва продвигался. Один или два раза он ловил себя на том, что таращит глаза на громадные деревья, вершинами касавшиеся ночного неба (несомненно, он сделался совсем маленьким), но тут же опускал глаза. Оберон боялся показаться чужаком, беспомощным деревенщиной, однако не мог не оглядываться на тех, чей насмешливый, понимающий или равнодушный взгляд ловил на себе.

Куда девался Спарк, спросил он себя, выбираясь из кучи упавших веток, где утоп по самый пояс. Теперь можно было бы сесть собаке на спину и двигаться гораздо быстрее. Но Спарк проникся презрением к своему съежившемуся до крохотных размеров хозяину и пустился к Вашингтонским высотам, чтобы попытать счастья в одиночестве.

Одиночество. Оберон вспомнил о трех дарах, врученных ему сестрами. Вынув из рюкзака подарок Тейси, он трясущимися пальцами надорвал обертку цвета голубого льда.

Это была ручка с фонариком: одна сторона — чтобы видеть, другая — чтобы писать. Удобно. Имелась даже маленькая батарейка: Оберон нажал кнопку, и фонарь зажегся. В луче кружилось несколько снежинок; лица, подобравшиеся совсем близко, исчезли. При свете Оберон разглядел, что стоит перед крохотной дверцей в лесу. Путешествие его закончилось. Он постучал раз, потом еще.

Джорджа Мауса сотрясла крупная дрожь. Ментальная Связь потребовала много усилий, доза больше почти не действовала, поэтому вид у него сделался несколько бледный. Все это было забавно, однако, бог мой, взгляни на часы! Скоро опять придется доить коров. Сильвия, конечно, не встанет так рано (она смуглая, как кофейное зерно, но сейчас ее нет дома, разве что он очень ошибается). Собрав по частям свой изнуренный гашишем организм, нывший от приятной усталости (долгое путешествие), он приторочил его на живую нитку к сознанию и встал. Годы уже не те. Джордж убедился, что племянник надежно укрыт одеялами, поворошил в очаге и (уже начиная забывать картины, которые разглядел за смуглыми красивыми веками гостя) взял в руки лампу. По дороге в свою собственную неубранную спальню он неудержимо зевал.

В нескольких кварталах от жилища Джорджа Мауса к узенькому особняку Ариэл Хоксквилл, выходившему окнами в небольшой парк, начали один за другим бесшумно подъезжать большие старомодные автомобили. Каждый выпускал наружу одного-единственного пассажира и откатывал на стоянку, где ждали своих хозяев похожие машины. Посетители, позвонив в колокольчик Хоксквилл, допускались в дом, где палец за пальцем стягивали с рук туго сидевшие перчатки, помещали их в шляпу и отдавали служанке; некоторые сдергивали с шеи белые шарфы, которые издавали при этом чуть слышный свист. Затем они собирались в комнате, которая занимала целый этаж и обычно служила библиотекой, но иногда и гостиной. Сев, все они закидывали ногу на ногу и вполголоса обменивались несколькими словами с прибывшими ранее.

Когда наконец явилась Хоксквилл, посетители приветствовали ее, поднявшись с мест (хотя она знаком попросила их не беспокоиться), затем опять сели. Каждый из гостей аккуратно поддернул на коленях брюки.

— Полагаю, — начал один из них, — нынешнее заседание «Клуба охотников и рыболовов с Шумного моста» можно считать открытым. Для рассмотрения новой темы.

Ариэл Хоксквилл ждала вопросов. В тот год она приблизилась к пределу своего могущества. Фигура у нее была угловатая, волосы серые как сталь, манеры резкие и решительные, как у какаду. Облик ее вселял в окружающих уважение, граничившее со страхом; все в нем, от серовато-коричневых туфель до унизанных кольцами пальцев, говорило о силе — кто-кто, а уж члены «Клуба охотников и рыболовов с Шумного моста» в наличии этой силы не сомневались.

— А новой темой… — Еще один член клуба послал Хоксквилл улыбку, — …безусловно является Рассел Айгенблик. Лектор.

— Что вы теперь о нем думаете? — спросил Хоксквилл третий гость. — Каковы ваши впечатления?

Подобно Шерлоку Холмсу, она соединила кончики пальцев.

— Он то, что кажется, и одновременно не то. — Ясный выговор и сухая интонация напоминали лист пергамента. — Умнее, чем представляется, судя по телевизору, но не такой внушительный. Энтузиазм его сторонников искренний, но — не могу отделаться от мысли — мимолетный. У него пять планет располагаются в Скорпионе, так же как у Мартина Лютера. Его любимый цвет — зеленый, цвет бильярдного сукна. Глаза у него как у коровы: большие, влажные, карие, глядят с фальшивой добротой. Голос громкий, благодаря миниатюрным усилителям, спрятанным в одежде, которая стоит дорого, но сидит неважно. Под брюками скрыты сапоги до самых колен.

Гости впитывали сведения.

— Характер? — спросил один из них.

— Низменный.

— Манеры?

— Ну…

— Устремления?