Душа не лежала к тому, чтобы именно сейчас ступить в эту дверь.
Злой на себя, но неспособный ничего с собой сделать, Оберон побрел в другой конец холла. Через дверь, состоявшую из матовых стеклышек в оправе из мелкой проволочной сетки, проникал дневной свет. Сдвинув засов, Оберон открыл ее, выглянул и обнаружил фермерский двор, расположенный в середине квартала. В прилегавших к нему строениях имелись десятки дверей, среди которых не было и двух одинаковых. Вход преграждали также самые разные приспособления: ржавые решетки, цепи, проволока, засовы, замки. Иные двери были снабжены всеми этими средствами вместе и все же выглядели непрочными и ненадежными. Что находилось за ними? Часть дверей была распахнута, и через одну Оберон разглядел коз. Оттуда вышел маленький-премаленький человечек, черный и кривоногий, но с необычно мощными руками, несший на спине холщовый мешок. Проворно ступая своими коротенькими ножками (ростом он был с ребенка), человечек начал пересекать двор. Оберон окликнул его:
— Простите!
Коротышка не остановился. Глухой? Оберон поспешил за ним. Неужели он совсем голый? Или одет в комбинезон телесного цвета?
— Эй! — крикнул Оберон.
На сей раз незнакомец услышал, повернул к Оберону свою большую приплюснутую голову и во весь рот ухмыльнулся. Глаза его представляли собой не более чем щелочки над широким носом. Ну и типы здесь попадаются, подумал Оберон, настоящие выходцы из средневековья; что это — результат бедности? Уверенный, что перед ним идиот, который не поймет ни слова, Оберон все же начал формулировать вопрос, но коротышка длинным черным пальцем с острым ногтем указал ему за спину.
Оберон посмотрел туда. В открывшейся двери возник Джордж Маус, который выпустил трех кошек и, прежде чем Оберон успел его окликнуть, снова ее закрыл. Спотыкаясь о корни деревьев, Оберон кинулся к двери, но прежде повернулся, чтобы взмахом руки поблагодарить черного человечка, однако тот исчез.
За дверью, в конце зала, Оберон помедлил, почуяв запах еды, и прислушался. До него долетали как будто отголоски спора, громыхание горшков и тарелок, плач ребенка. Он толкнул дверь, и она распахнулась.
У плиты стояла, в прежнем золотом платье, та самая девушка, которая роняла во дворе яйца. Рядом с ней, на полу, сидел, размазывая по грязному лицу слезы, несказанной красоты ребенок. За большим круглым столом восседал Джордж Маус; внизу громоздились его большие грязные сапоги.
— Здорово, мой мальчик, — произнес он. — Как тебе спалось? Он постучал костяшками пальцев по соседнему стулу. Младенец, которого появление Оберона отвлекло лишь на минуту-другую, приготовился снова заплакать, о чем свидетельствовали появившиеся на его ангельских губах пузырьки слюны. Он потянул девушку за платье.
— Ну-ну, cono[11], не волнуйся, — мягко произнесла она, словно обращалась к взрослому. Ребенок поднял голову, они встретились взглядами и как будто пришли к согласию. Ребенок передумал плакать. Девушка быстро помешала в горшке длинной деревянной ложкой. Это движение она проделала всем телом, обтянутый золотом зад ходил ходуном. Оберон не спускал с нее глаз, но тут Джордж снова заговорил:
— Это Сильвия. Сильвия, поздоровайся с Обероном Барнаблом. Он пришел в город искать счастья.
Ее улыбка была молниеносной и искренней, словно из облаков проглянуло солнце. Оберон скованно поклонился, помня о своих опухших веках и небритых щеках.
— Будешь завтракать? — спросила она.
— Конечно, будет. Присаживайся, братишка.
Девушка вновь обернулась к плите, выхватила из керамического автомобильчика две сидевшие там фигурки с надписями на цилиндрах: «Мистер Соль» и «Мистер Перец» — и энергично потрясла над горшком. Оберон опустился на стул и сложил перед собой руки. Окнами из ромбовидных панелей кухня глядела во двор фермы, где какой-то незнакомец (не тот, который встретился Оберону прежде) гонял меж зачахшей растительности коз — измерительной линейкой, как заметил Оберон.
— У вас здесь много жильцов? — спросил он дядю.
— Они не совсем жильцы.
— Он берет к себе народ, — вмешалась Сильвия, бросив на Джорджа нежный взгляд, — Тех, кому некуда приткнуться. Вроде меня. Потому что у него доброе сердце. — Помешивая ложкой в котелке, она рассмеялась. — Бесприютных чудиков.
— Я вроде бы встретил кого-то, — сказал Оберон, — вроде бы черного, во дворе… — Он заметил, что Сильвия отложила ложку и обернулась. — Очень маленького. — Оберона удивила воцарившаяся тишина.
— Брауни. — проговорила Сильвия. — Это был Брауни. Ты видел Брауни?
— Наверное. Кто…
— Ну да, старик Брауни, — кивнул Джордж. — Он, можно сказать, прячется. Вроде отшельника. Делает кучу работы. — Он с любопытством оглядел Оберона. — Надеюсь, ты не…
— Думаю, он меня не понял. Он ушел.
— Ага, — мягко заметила Сильвия. — Брауни.
— Ты что, его тоже взял на жительство?
— Кого? Брауни? — хмыкнул Джордж и задумался. — Не иначе, старый Брауни жил здесь всегда, хотя кто знает. Послушай, — внезапно переменил тему Джордж, — чем ты собираешься сегодня заняться? Negocio?[12]
Оберон вынул из внутреннего кармана карточку. На ней стояло «Петти, Смилодон и Рут, адвокаты» и были даны адрес и номер телефона.
— Юристы моего деда. Мне нужно зайти к ним по поводу наследства. Не скажете ли, как туда добраться?
Джордж, раздумывая, стал вслух читать адрес так медленно, словно какой-нибудь эзотерический текст. Сильвия, натянув на плечи шаль, принесла оббитый дымившийся горшок.
— Бери чуток или весь котелок, — сказала она. — Вот твоя бурда.
Джордж благодарно втянул носом пар.
— Она не ест овсянку, — подмигнул он Оберону.
Сильвия отвернулась, очень картинно изображая отвращение — не только лицом, но всем телом. Затем, в секунду переменившись, она с непринужденной фацией подхватила ребенка, который, как шпагоглотатель на шпагу, нацелился на шариковую ручку.
— Que jodiendo![13] Посмотрите-ка, что это у нас такое? Ну взгляните же на эти толстенькие щечки, такие миленькие, что так бы их и съела. М-ммм. — Она жадно ухватила губами толстую коричневую щеку, так что малыш, плотно зажмурившись, стал вырываться. Потом Сильвия усадила его на шаткий детский стульчик (украшавшие его переводные картинки — медведи и кролики — почти совсем стерлись) и поставил передним еду. Она помогала ему есть, вместе с ним открывала рот, облизывала воображаемую ложку, аккуратно вытирала ему лицо. Наблюдая за ней, Оберон поймал себя на том, что тоже помогает им, открывая рот. Он сжал челюсти.
— Слушай, спортивная модель, — сказал Джордж, дождавшись, пока Сильвия закончит кормить ребенка, — сама-то ты будешь есть или как?
— Е-есть? — изумилась она, словно услышала непристойное предложение. — Да я только что ввалилась. Меня ждет не дождется постель, я собираюсь на боковую. — Она потянулась и зевнула, щедро предлагая себя Морфею; длинными наманикюренными ногтями лениво поскребла себе живот. Сквозь золотое платье была видна затененная ямка пупка. Оберон чувствовал, что при всем своем совершенстве это смуглое тело было слишком мало, чтобы ее вместить. Из него так и сыпались искры ума и чувств, и даже нынешняя нарочитая усталость вырывалась наружу как ослепительный взрыв.
— Чуток или весь котелок? — сказал он.
Путешествуя в грохочущем поезде «Б» подземки в сторону городских окраин, Оберон (не имевший опыта, чтобы судить о подобных вещах) старался понять, какие отношения связывают Джорджа и Сильвию. Джордж годился ей в отцы, а Оберон был достаточно молод, чтобы мысль о подобном союзе весны с зимой внушала ему отвращение. Однако Сильвия готовила Джорджу завтрак. Отправляясь в постель, какую постель она имела в виду? Оберон хотел… нет, он сам не знал, чего хотел. Тут с поездом что-то случилась, и все это вылетело у него из головы. Вагон начало бешено трясти; он пронзительно, как под пыткой, визжал, грозя развалиться на части. Оберон вскочил. Громкое металлическое клацанье раздирало уши; свет дрогнул и погас. Ухватившись за холодный поручень, Оберон ждал неминуемого крушения. Потом заметил, что попутчики ведут себя так, будто ничего не произошло. С каменными лицами они читали газеты на иностранных языках, качали коляски с детьми, рылись в сумках с покупками, безмятежно жевали резинку. А спящие даже не пошевелились. Единственной странностью, обратившей на себя внимание пассажиров, был поступок Оберона, вскочившего с места, но по нему они всего лишь скользнули взглядом. Но ведь случилось несчастье! За окнами, до смешного грязными, он видел другой поезд, несшийся навстречу по параллельному пути. Свистки, скрип железа; казалось, поезда вот-вот соприкоснутся боками; желтые окошки другого поезда (все, что можно было рассмотреть) надвигались, как вытаращенные от ужаса глаза. В наипоследнейшее мгновение поезда разошлись на какой-нибудь дюйм-другой и продолжили бешеную параллельную гонку. В соседнем поезде спокойные пассажиры, одетые в пальто, читали иностранные газеты и рылись в сумках с покупками. Оберон сел.
