Теперь учитель поручил ему отделку одной из фресок храма Зевса в Олимпии. Это была срочная и почетная работа… Немало потрудился над этой фреской Алкамен, и теперь его учитель и друг должен был поехать вместе с ним в Олимпию, чтобы оценить и принять от него эту работу.

Алкамен перевел взгляд на Алкиноя, стоявшего немного поодаль от ваятеля. Лицо художника по росписи керамики понравилось Алкамену привлекательностью и выражением ума, воли и вместе с тем благородства и мягкости, которые молодой ваятель любил замечать у людей.

— Требования нашего великого учителя, может быть, покажутся нелегкими твоему сыну, художник, — сказал Алкамен с легкой улыбкой Алкиною, — но, если в нем кроется хотя бы искра дарования, юноша поймет, что мастер Фидий хочет ему добра… и он придет сюда непременно, в нашу мастерскую.

— Да пошлют тебе удачу в твоих делах бессмертные боги, великий мастер! Сын мой почтет за великую честь обучаться у тебя твоему мастерству! — сказал Алкиной, обращаясь к Фидию.

Не оглядываясь больше, художник вышел из мастерской Фидия. Следом за ним вышел его сын.

Несколько дней спустя поздно вечером, когда Алкиной уже возвратился домой из гончарной мастерской Феофраста, кто-то осторожно постучал в дверь его дома.

Это был, к удивлению художника, старик Ксанфий, его бывший учитель.

— Как? Разве ты не уехал вместе с Фидием в Олимпию? — удивился Алкиной, приветствуя старика.

— Человек задумывает одно, Алкиной, а боги посылают ему другое… — невесело отозвался Ксанфий. — Не бывать, видно, долго нашему учителю, великому мастеру Фидию, в Олимпии! — покачал он головой. — Я пришел к тебе от его ученика Алкамена, чтобы оповестить тебя, что Фидий взят своими врагами и врагами Перикла под стражу и находится со вчерашнего дня в темнице Афин…

— Но за что же его заключили в темницу? Что мог совершить дурного этот прекрасный человек?! — всплеснул руками Алкиной.

— Враги обвинили его в богохульстве!

— Этого еще не хватало! Фидия, творца замечательных статуй бессмертных богов, обвинить в богохульстве! — возмутился Алкиной.

Ксанфий только развел руками. Он не мог говорить от волнения. Алкиною едва удалось уговорить старика выпить немного виноградного вина, чтобы согреться и прийти в себя.

Немного успокоившись, Ксанфий продолжал:

— Статуя богини Афины для Парфенона была ведь недавно только окончательно отделана Фидием… Ты это знаешь, Алкиной! — сказал он. — Так вот, враги его и Перикла теперь обвиняют Фидия в том, что ваятель из богохульства изобразил на щите богини в виде старика с камнем в руках самого себя, а в лице Тесея, сражающегося с амазонкой, будто бы отразил черты Перикла!

— Ну так что же из того! — с недоумением посмотрел на него Алкиной. — Художники иногда совершенно без всякого умысла изображают в своих работах и в лицах героев собственные черты…

— Не то! Не то ты говоришь! — с досадой прервал его Ксанфий. — Как же ты не понимаешь… Враги и завистники Фидия говорят на суде, что ваятель умышленно хотел оскорбить богиню изображением на ее щите собственного лица и лица Перикла, считая себя и своего друга гениями, достойными преклонения наравне с бессмертными богами! Такое обвинение в глазах демоса, разумеется, является святотатством и преступлением… и враги именно на это и рассчитывают! Поэтому знаменитый и не повинный ни в чем ваятель заключен в темницу!

Старик Ксанфий, говоря это, горестно закрыл лицо руками. Архил, слышавший весь разговор отца с Ксанфием, подошел ближе к столу, за которым они сидели.

— Алкамен послал меня к тебе, Алкиной, — продолжал после долгого молчания Ксанфий, — он просил тебя навещать в темнице нашего несчастного друга, пока он сам будет находиться в Олимпии, куда он отправляется завтра. В мастерской учителя он оставляет меня и своего приятеля ваятеля Агоракрита, которому поручил Фидий закончить в Афинах их совместную работу. — Ксанфий вздохнул. — Фидий просил своего ученика обучать терпеливо и усердно искусству ваяния твоего сына Архила и еще одного мальчика, которого он взял к себе в мастерскую. Я пришел сказать тебе, художник, об этом, передавая волю нашего общего друга.

— Скажи великому ваятелю Фидию, Ксанфий, — подошел ближе к старику Архил, — что я во всем последую его воле и, может быть, когда-нибудь сумею оправдать надежды великого ваятеля. Я постараюсь прилежно и усердно работать вместе с его учениками.

ДНИ ДИОНИСИЙ

Радовался ли Архил после встречи с ваятелем Фидием предстоящей перемене в его жизни? И да, и нет… Сам Фидий с его мастерством, с его мягким и сердечным отношением к людям произвел на Архила неизгладимое впечатление чего-то высокого, необычайно ценного и располагающего к себе. Он был строг и требователен к своим ученикам, но это не пугало мальчика нисколько. Архил понимал, что только искреннее желание развить способности ученика, сделать из него хорошего мастера заставляли великого ваятеля быть требовательным и строгим… Но Фидия больше уже не было в его мастерской. Фидий своими врагами был взят под стражу. Оставались в мастерской великого творца Афины Парфенос и Зевса Олимпийского его ученики. И эти ученики брали, по просьбе их учителя, его, Архила, под свое наблюдение. А сумеет ли он, юный афинский гончар, угодить этим двум ваятелям? Помогут ли они ему добиться того, к чему стремится он всем сердцем? Как мог он быть в этом уверен! И в то же время Архилу хотелось учиться у них их мастерству, создавать из мрамора и слоновой кости изображения богов и героев.

— Скажи мне, отец, — однажды спросил он Алкиной, — что же лучше: умение хорошо разрисовывать вазы и амфоры, как делаешь это ты, или мастерство ваятеля?

— Почему ты задал мне такой вопрос, мальчик? — удивился Алкиной.

— Я с детства любил лепить из глины фигурки людей и животных, — признался Архил, — наверное, поэтому мне сразу пришлась по душе работа в гончарной мастерской, но теперь, когда я думаю о том, что ученики Фидия берут меня охотно к себе в мастерскую, чтобы научить меня мастерству ваятеля, мне становится страшно и в то же время сердце мое замирает от радости. Мне кажется, что нет на свете ничего лучше, чем стать ваятелем!..

— Большое счастье для человека заниматься тем, что по душе ему, но не всем дано бессмертными богами создавать то, что прекрасно, — сказал художник. — И видишь ли, дружок, — продолжал Алкиной, — ваятели создают из мертвого камня изображения богов и героев. Зодчие строят величественные храмы, в которых люди воздают хвалу богам. Художники рисуют в красках то, что видят глаза их в окружающем мире. И все это одинаково ценно и нужно людям!

Некоторое время они оба молчали, обдумывая то, что волновало каждого из них.

— Однажды я пережил то, что переживаешь теперь ты! — улыбнулся Алкиной. — Я был так же молод тогда и так же, как и ты, думал, что умение расписывать сосуды — великое счастье! Разве ты совсем недавно не думал так, Архил, заканчивая свою амфору для Алкивиада?

Архил понимал, что отец прав. Понимал он также хорошо и то, что Алкиною как мастеру немного обидна теперь «измена» сына его делу.

— Так вот, — между тем продолжал художник, — в те годы я однажды увидел новую работу Фидия — статую Афины Парфенос, сделанную из слоновой кости. Я был поражен ее красотой. На меня, точно ожившая чудом, взирала гордая, властная дочь Зевса. На прекрасной голове Афины был надет золотой шлем воина. Одной рукой она опиралась на щит, другой держала небольшую статую богини победы Никэ. А у ног богини, как символ ее мудрости, притаилась змея.

Мне казалось, что искусство ваятеля значительно нужнее и прекраснее всего остального на свете. И оно настолько ценно, что ему одному должны учиться люди.

Уж не помню, как добрался я до жилья моего учителя и друга Ксанфия. Придя домой, я тотчас же схватил в руки кусок сырой глины и стал пытаться воспроизвести по памяти то, что в это утро видел в мастерской ваятеля.