Архил вдруг ясно представил себе, что было бы с ним, если бы он стал таким же рабом, как Скиф… От одного этого представления ему стало страшно. Никогда прежде не задумывался он над судьбой и над тяжелой жизнью рабов.

— Послушай, Скиф… — тихо проговорил он, не глядя на маленького раба, — не бойся меня и не считай меня своим врагом. Я тебя не трону, не стану бить за то, что ты сделал. Давай лучше подумаем, что сказать нам в мастерской, чтобы нас не били за разбитую амфору..

— А зачем мне думать! — озлобленно крикнул Скиф. — Это твоя забота! Кто меня станет бить за разбитую амфору? Кто видел на улице, как она разбилась? Никого из прохожих не было рядом, когда ты уронил сосуд. Бить хозяин будет только тебя!

«Мальчишка прав! — подумал Архил. — Никто этого не видел. Но, если сказать все, как было, мне поверят в мастерской: я ведь никогда не лгал! И все будут тогда жестоко бить ременной плеткой Скифа: и хозяин, и Анит, и даже, может быть, Алкиной. Что же делать?»

В душе Архила шла борьба между чувством справедливости и жалостью к маленькому рабу, не знакомая ему прежде.

«Скажу, что я сам споткнулся, упал и выронил из рук амфору», — решил он.

Рука его разжалась сама собой. Почувствовав себя свободным, Скиф снова бросился со всех ног бежать по улице.

А Архил еще долго стоял, глядя на черепки амфоры, лежавшие у него под ногами. Возвращаться обратно в мастерскую ему не хотелось.

Наклонившись, он поднял один из черепков, на котором уцелело изображение головы танцовщицы, и стал вглядываться в ее прекрасное лицо, точно стараясь запомнить это лицо на всю жизнь.

Художник Алкиной задумчиво выслушал рассказ Архила о том, как он споткнулся и упал на улице, как выронил из рук амфору и она разбилась о камни дороги.

— Боги послали тебе такую неудачу! Что поделаешь! В жизни каждого из смертных бывает так, — сказал, помолчав немного, Алкиной. — Я верю, что в случившемся нет твоей вины, знаю, что ты не дрался ни с кем по пути и не баловался с другими мальчишками… Споткнуться о камень может всякий, а сосуд был тяжелым. И все же мы с тобой должны обо всем случившемся рассказать хозяину…

При этих словах художника сердце у Архила сжалось от страха. Он знал, каким жестоким и горячим может быть Феофраст в гневе. Но что мог ответить он художнику, который всегда хорошо относился к нему!

— И, кроме того, — продолжал Алкиной, — придется теперь как можно скорее делать новую, такую же амфору для Алкивиада. Но скоро ее не сделаешь! И я не знаю, что скажем мы нашему покупателю, чем объяснить ему причину, почему я не послал его покупку в дом Первого Стратега.

Наступило молчание.

Алкиною вспомнился утренний разговор с Феофрастом об Архиле.

«Если бы еще у мальчугана оказались способности к росписи керамос, — думал художник, — я смог бы уговорить хозяина подождать немного, пока он научится раскрашивать сосуды, тогда он быстро возместил бы убыток Феофрасту. Но получил ли Архил такой дар от богов?»

— Скажи мне, Архил, — ласково обратился Алкиной к юному гончару, стоявшему перед ним с опущенной головой, — ты пробовал когда-нибудь чертить мелом или углем на камнях фигуры зверей и людей?

Лицо Архила сразу оживилось.

— О да! — воскликнул он. — Соседние дети на той улице, где жили мы с матерью, часто просили меня рисовать на больших белых камнях, лежавших возле дороги, птиц и собак, но чаще им хотелось, чтобы я рисовал для них углем лошадей и всадников, и я делал это всегда с удовольствием!

— И эти изображения нравились тебе самому? — с улыбкой спросил художник. — Были они похожими на живых людей и животных?

Казалось, что своими словами Алкиной затронул в душе мальчика что-то дорогое для него. Он покраснел и смутился.

— Я не могу сказать тебе этого, но мне казалось, что они были похожими, да и все кругом, видевшие их, говорили, что из меня когда-нибудь выйдет хороший художник. Моя мать думала так же.

— Это хорошо, — уже серьезно сказал Алкиной, — теперь ты сможешь доказать, что все они, а также и твоя мать не ошибались: я попробую учить тебя расписывать керамос. Кто знает, может быть, и в самом деле когда-нибудь ты станешь художником! Но это будет не скоро, — поспешил добавить он. — Прежде, еще долгое время мне придется учить тебя всему тому, что умеет делать для себя каждый художник по росписи керамос: выбирать нужные, без изъянов, сосуды, подготовлять их терпеливо для росписи, наносить на них сначала легкие, а затем более сложные рисунки и делать еще многое другое, о чем рано пока говорить. Скажи только заранее: согласен ли ты, Архил, терпеливо учиться всему тому, что делаю я, подготовляя сосуд к росписи?

— О мастер Алкиной! — радостно воскликнул юный гончар. — Пусть будут милостивыми к тебе божества Олимпа за твою доброту! Я даже не смел и мечтать о таком счастье! Вот только Феофраст — он ведь не разрешит тебе тратить время на обучение меня росписи керамос! — с огорчением спохватился Архил. — Как же нам быть?

— О Феофрасте я сам позабочусь, — прервал его Алкиной, — а теперь садись поближе ко мне и внимательно смотри, что я буду делать. Когда ты научишься, как нужно подготовлять сосуд для росписи, я попробую дать тебе самому сделать на нем небольшой рисунок, но предупреждаю: это будет еще не скоро, Архил! — с улыбкой добавил художник.

— Я терпеливо буду ждать! — покорно ответил мальчик, глядя на него с благодарностью.

Солнце уже было близко к закату. К вечеру стало заметно холоднее. Несмотря на то что у всех в мастерской окоченели ноги и руки, никто не думал бросать работу, торопясь закончить заказ к утру.

Этот заказ хозяин должен был везти в порт Пирей, чтобы погрузить посуду на один из кораблей, отплывавший в Сицилию.

Пасион сам наблюдал во дворе за обжигом посуды. Алкиной дорисовывал последнюю вазу. Архил убирал в мастерской и следил за тем, как работал художник. Он невольно удивлялся быстроте и легкости, с которой работал Алкиной.

Под его умелыми пальцами узор, едва намеченный ранее на глиняном сосуде, постепенно превращался то в корабль, плывущий по морю, то в героя, сражающегося со страшным чудовищем.

Особенно поразило мальчика лицо одного из таких героев. Это лицо было красиво и вместе с тем величаво. Он задумчиво слушал игру на кифаре[17] молодой девушки, сидевшей у его ног.

— Скажи, мастер, кто этот человек, которого так тщательно ты рисуешь? — спросил Архил. — Мне кажется, что я видел его где-то.

— Это изображение Зевса Олимпийского, — улыбнулся художник.

Он немного помолчал. Архил продолжал стоять возле него, наблюдая за его работой.

— Архил, — вдруг внимательно посмотрел на мальчика Алкиной, — умеешь ли ты читать и писать?

Архил отрицательно покачал головой.

— Нет, не умею, мастер! — сознался он. — Ведь я сын бедняков, кто мог бы научить меня этому? Мать хотела только, чтобы я научился какому-нибудь ремеслу и смог бы зарабатывать хотя немного денег, чтобы не голодать. Да я и не думал никогда о том, чтобы научиться читать и писать. Вот копье бросать, прыгать с шестом в руке, стать бегуном или борцом, как этому учат юношей в палестре[18], — об этом я часто мечтал.

— Вот как! — удивился художник, больше он ничего не добавил.

Со двора послышался голос хозяина, возвратившегося из Пирея. Громко кричал осел, с которого Анит снимал все то, что купил на торгу хозяин, а затем послышался голос Пасиона, уверявшего Феофраста в том, что заказ уже почти готов.

— Хвала богам, если так! — ответил ему Феофраст, вошедший в мастерскую и принявшийся подсчитывать выручку от продажи товара.

Внезапно он окинул внимательным взглядом всех бывших в мастерской.

— Однако отчего это все вы стоите, словно пораженные громом Зевса? — с удивлением спросил он. — Почему никто — ни Пасион, ни ты, Алкиной, не рассказываете мне, как шла работа? Были ли в лавке покупатели?