Чем сильнее чувствовала она неприязнь к Рубкину, тем больше проникалась уважением к капитану. Из всех офицеров, с кем она встречалась по крайней мере здесь, на передовой, Ануприенко ей казался теперь самым серьёзным и умным. В его храбрости она нисколько не сомневалась. Она хорошо видела из траншеи, как он вместе с пехотой и своими разведчиками скрылся на дымной высоте… А каким он был тогда, перед войной, когда их часть стояла лагерем неподалёку от села, и он пришёл вечером в клуб? Тогда он не очень понравился Майе — курносый белобровый лейтенант. Да, она отлично помнит — не очень нравились брови, на которых, казалось, всегда лежал несмывающийся слой пыли, как у мотоциклиста после гонок. Но теперь — те же бесцветные брови, те же голубоватые глаза, тот же крутой короткий лоб, а человек другой. Он первый понял её, ему должна быть благодарна Майя, что может чувствовать себя сейчас бойцом и нести свой нелёгкий груз санитарного инструктора батареи. Лишь одно тревожило и волновало её — как выехали из Озёрного, Ануприенко почти не разговаривал с ней. Правда, он все время занят своими делами, но мог бы хоть сказать что-нибудь или просто подбодрить. А то проходит мимо, будто не замечает. Может, и действительно не замечает? Конечно, она ещё не сделала ничего, чтобы её замечали.

Вспомнила Майя и оставшегося в деревне раненого лейтенанта Панкратова, и попавшего под колесо хозвзводовца Каймирасова, первого, кого она перевязала и вынесла с поля боя. Она подумала, что надо отличиться в бою, и тогда Ануприенко заметит её. Надо отличиться! И оттого, что так подумала, почувствовала себя легко и свободно, словно сняла с души какой-то неприятный и непосильный груз.

Майя смотрит на подфарники идущей следом машины — они то приближаются, то отдаляются, и тогда свет их становится таким слабым и расплывчатым, словно это горят свечи за матовым стеклом. Стрельбы уже не слышно, и зарева пожарищ скрыты от глаз густой снежной завесой.

Старшина, прикрывшись полой шинели от ветра, прикуривает новую цигарку. С каски на шинель осыпается снег. Старшина стряхивает его и ворчит:

— Ну и валит, как в прорву какую!

На ящиках зашевелился Силок. Поднял голову. — — Все идёт?

— Кто?

— Снег.

— Идёт, будь он трижды проклят, — говорит в ответ старшина.

— Не надо проклинать, пусть идёт. Люблю снег. И зиму люблю. У нас на Алтае такие снега выпадают — ни пройти, ни проехать. Как задуют бураны — за ночь, глядишь, вровень с крышей сугроб!

— И чего в этом хорошего?

— Как чего? На лыжи и в лес…

Майя прислушивается к разговору. Снег, лыжи, лес — это ей очень знакомо. И на её родине, на Урале, точно такая же зима, как рассказывает Силок, снежная, метельная, долгая; тоже леса и охота. Силок говорит так душевно и мягко и с такой любовью о своём Алтае, что Майя чувствует зависть, и ей хочется сказать, что и в её краях также красиво и сурово, но она молчит.

Старшина перебивает Ивана Ивановича:

— Вот у нас, скажу я тебе, совершенно бесснежные зимы — благодать! На Новый год в костюмах ходим.

— Это где?

— В Ферганской долине. Про город Наманган, может, слыхал?

Нет, Силок никогда ничего не слышал о таком городе и не знает, где находится этот самый Наманган. Да и что ему за дело до бесснежных зим, когда у него на Алтае есть лыжи, есть ружьё, есть невеста Феня…

— Эх, каждому своё мило, — Силок снова надвинул на глаза каску и, устроившись поудобнее, замолчал.

Колонна все движется и движется вперёд, в снежную темень. Проехали ещё деревню, немцев нигде не видно. Майя подумала, что вот так спокойно и тихо можно доехать до самого Берлина и закончить войну. Подумала и усмехнулась, потому что до Берлина далеко и ещё не один бой будет впереди.

— Не холодно? — спросил у неё старшина.

— Нет.

— Ноги не мёрзнут?

— Немного…

— Постучи каблуками — согреются. Или лучше подтяни брезент и закрути в него ноги.

Майя послушно подтянула брезент и завернула в него ноги. Дорога неровная, машину подбрасывает на ухабах, но повар Горлов словно и не ощущает тряски — спит и все тут; и Силок тоже так и сидит с надвинутой на глаза каской, дремлет, а старшина курит цигарки одну за одной. Ему, как видно, хочется поговорить, и он пододвигается поближе к Майе.

— Война, — начинает он поучительно, как отец, — только на вид страшна, а вживёшься в неё, обвыкнешься, осмотришься вокруг, так оно ничего страшного, как во всякой работе. И законы у войны, как у всякой работы, свои. Приловчишься, приноровишься к ним, и все пойдёт как по маслу, ни осколок тебя не тронет, ни пуля не заденет, ни танк не подомнёт, — в его голосе было столько отеческой теплоты и даже ласки, что Майя удивилась, потому что всегда видела старшину Ухватова строгим и считала его, как солдаты считают всех старшин в армии, служакой. Между тем Ухватов продолжал: — У мины свой нрав — она рассыпает осколки веером, по кругу, тут и соображай, как от неё лучше укрыться; а у снаряда, у того свой характер, тот все больше вперёд сеет, как зерно из пригоршни; а если бризантная граната, то она над землёй рвётся, и осколки тогда, как град, на тебя. Вот и приноравливайся, ловчись.

— А разве узнаешь, когда мина, когда снаряд?

— По звуку. Мина шипит, а снаряд поёт. Тенорком таким: ю-ю-ю!.. Привычку надо иметь. И осторожность, конечно. Ты вот давеча на огневой в ровик забралась — это хорошо. Не стреляет немец, все равно, сиди в ровике, потому что есть ещё шальные пули. По-дурному умереть всегда можно, а бережёного, как говорится, и бог бережёт.

Едва старшина закончил фразу, как впереди грянул гулкий взрыв, ослепительно белый комок пламени вспыхнул над дорогой. Машина остановилась. В первую секунду Майя не поняла, что произошло: показалось ей или это на самом деле ухнул взрыв? «Немцы?..» — мелькнуло в голове. Она в темноте торопливо нащупала лямку от санитарной сумки, накинула её на плечо и встала.

— Не пужайся, — остановил её старшина; он чуть повернулся вперёд и приподнял дуло автомата. — На мину напоролись. Если бы немцы, тут сейчас такая пошла бы канитель, такая заваруха, ого! Да и бояться некого: не тот немец ночью, не тот. А ты что противогазы-то схватила?

— Какие противогазы?

— А те, что держишь.

Майя сняла с плеч лямку. В руке у неё действительно была связка противогазов, ненужных, брошенных бойцами, как хлам, но которые старшина считал батарейным имуществом и бережно возил на своей машине, Второпях она схватила не то что нужно.

— Зачем они тебе? А если и в самом деле немцы?.. Никогда не надо спешить по-дурному. Я же тебе только что говорил — ко всему нужно сноровку иметь. Чуешь тревогу — не теряй памяти, бери то, что тебе положено. Оно верно говорят: поспешишь — людей насмешишь! Пойду-ка посмотрю, что там делается, — старшина встал и неторопливо слез с машины.

Проскрипели по снегу и заглохли его шаги, а Майя все стояла, растерянная, недовольная собой, — а ещё хотела отличиться в бою!.. Отбросив противогазы, она снова села. Глотов и Силок по-прежнему лежали недвижно на ящиках. Они даже не проснулись от взрыва, Майя взглянула на них и подумала, что они, наверное, как и старшина, знают законы войны, и поэтому спят себе спокойно. Может быть и вправду есть такие законы? Старшина сразу узнал — не немцы напали, а машина наехала на мину. Надо попросить старшину, пусть научит её понимать эти законы, ведь он все знает!

Так рассуждала Майя, успокаивая себя, а мимо машины проходили вперёд люди; кое-кто уже возвращался назад; слышались голоса:

— Заднее колесо оторвало.

— Задело кого, нет?

— Говорят, какого-то связиста.

Проснулся Силок:

— Чего стоим?

— Машина на мине подорвалась.

— Нашей батареи?

— Не знаю.

— А старшина где?

— Туда ушёл.

Силок вскинул на плечо автомат и крикнул проходившему мимо бойцу:

— Чья машина подорвалась?

— Штабная, говорят. Не видел.

— Сходить, что ли, посмотреть?..