Сент-Ив принял банку из рук Флеминга. Вот он и получил то, за чем явился, но все же соблазн слишком велик. Ведь вокруг него будущее, 1927 год, и он стоит в оксфордской лаборатории патологии, глава которой, судя по всему, считается одним из величайших умов в этой области. Хорошенько оглядевшись, Сент-Ив насчитал вокруг себя немало всяческих инструментов, назначение которых было ему неведомо. Нужно выведать побольше хотя бы об этом плесневелом говяжьем бульоне!

— Хочу прояснить кое-что, — обратился он к Флемингу. — Напомните, каким образом вы наткнулись на этот самый пеницилл?

Флеминг с силой вжал одну ладонь в другую и растопырил пальцы, словно собираясь с мыслями перед тем, как поведать всю историю до конца, не упустив ни единой детали.

— Видите ли, — начал он, — это произошло почти случайно…

В этот момент Хасбро вынул карманные часы, взглянул на них, — и его лицо перекосилось от ужаса:

— Наш поезд!

— Да черт с ним, едем на следующем! — Сент-Ив метнул в слугу взгляд, полный плохо скрытого раздражения.

— Боюсь, мне придется проявить настойчивость, сэр. — С этими словами Хасбро сунул руку в карман пальто, словно нащупывая там весомый аргумент в пользу спешки.

Сент-Ив помрачнел: упустить такую возможность! Его держат на коротком поводке, как шальную собачонку, и даже не собираются дать слабину. Единственное, что удерживало Сент-Ива от бунта, это на редкость угрюмая мина на лице у Хасбро. Спорить сейчас бессмысленно: последнее слово все равно останется за слугой. Это неоспоримый факт, хоть в камне высекай, — и, как хорошо известно Сент-Иву, для подобной угрюмости у Хасбро должны иметься весьма веские причины.

Оба распрощались с Флемингом и, покинув лабораторию, проследовали прямо на вокзал, откуда после пятиминутного ожидания выехали в Харрогейт; где снова сели в автомобиль и вернулись в поместье. Всю дорогу домой Сент-Ив держал банку с говяжьим бульоном на коленях.

Наконец они остановились прямо на лугу у входа в башню. Хасбро уже держал в руке ключ от двери. Было очевидно, что возвращаться в дом они не планируют. Вообще-то, Сент-Ив был не прочь пропустить стаканчик портвейна, прежде чем очертя голову нырять в прошлое, но просить об одолжении не собирался. И дело даже не в том, уступил бы Хасбро этой просьбе или нет (уступил бы, скорее всего), а в чувстве собственного достоинства. Лучше молча подчиниться сказанному в записке и вернуться в свое время. Цель визита достигнута.

— Что ж, тогда я отправляюсь, — сказал Сент-Ив.

— Желаю вам удачи, сэр.

— Когда все останется позади, мы непременно встретимся.

— Обязательно, сэр. Когда придет время, я с удовольствием налью вам стаканчик портвейна.

— Тогда уж не один, а два, — поправил слугу Сент-Ив, шагая по высокой траве к силосной башне. — А я отвечу тем же! — крикнул он, повернулся и махнул рукой напоследок. Хасбро так и стоял на безлюдной обочине, глядя ему вслед: старый, преданный друг, опечаленный прощальной сценой на пороге опасного, но необходимого путешествия в неизведанное. Если не исчезнуть сразу, Хасбро так и будет бродить вокруг, чтобы удостовериться, что Сент-Ив не выкинул в последний момент какой-нибудь фортель.

Расположившись наконец в батискафе, он завернул банку в новое пальто и надежно пристроил под сиденьем, после чего переключил все свое внимание на приборы. Перед ним лежал широкий мир, беспредельное пространство для путешествий, но он оставил географические настройки прежними и вернулся в собственное время — двумя часами позже изначального отбытия. Сент-Иву не улыбалось наткнуться на раздраженного Парсонса, все еще рыскающего вокруг башни.

Попав наконец в свое время, он со вздохом облегчения откинулся на спинку кресла, оглядывая знакомую внутренность башни. Вспомнил о пари, которое заключил с Флемингом, и улыбнулся. Вся предусмотрительность этого всезнайки, его будущего «я», и яйца выеденного не стоит, так ведь? Сент-Иву даже не верилось, что он мог опуститься до заключения пари на итоги крикетных матчей. Просто немыслимо! Но теперь он предупрежден. Как называлась эта чертова команда? «Харрогейтские стряпчие»? Он хохотнул в голос: шутка-то удалась! Его будущий «двойник», услыхав от Хасбро эту новость, ушам своим не поверит: «Я сделал… что?!»

Когда Сент-Ив выбирался из машины, уставший, как рудокоп после двойной смены, на его губах играла улыбка. Никаких следов присутствия Парсонса, вокруг тишь да гладь. В башне царил полумрак, но и в серых сумерках окружающие предметы виднелись достаточно хорошо, чтобы ему вдруг стало ясно: что-то изменилось. Почти неуловимо для глаз, но изменилось. Его затрясло. Ничего хорошего нет, именно этого он и боялся. Именно этого его будущий «двойник» отчаянно стремился избежать.

Далеко не сразу Сент-Иву удалось определить, что не так. Инструменты, как и прежде, разбросаны, как попало… И наконец — вот оно: надпись мелом на стене. Послание «от себя себе» выглядело иначе. Размашисто и четко на стене было выведено: «Гончие — 6, Росомахи — 2».

Задерживаться надолго было слишком рискованно. Сент-Ив с превеликим удовольствием выспался бы, поел и посидел в рабочем кабинете, бездумно глядя в стену, но доставленный из будущего говяжий бульон не давал расслабиться. Да и время не позволяло — тот самый ресурс, которого, по идее, у него предостаточно. Оно прозрачно намекало, что обойдется и без Сент-Ива: оно шло себе дальше, громоздя на его пути трудности, создавая препятствия и меняя абсолютно все. Никогда прежде Сент-Ив не ощущал столь остро неумолимого тиканья часов.

Он проник в дом привычным способом — через окно кабинета, опустил в кошелек двадцать фунтов серебром и, даже не дав себе труда окинуть комнату прощальным взглядом, добежал до башни, забрался в машину и устремился в Лаймхаус середины века.

Сент-Ив прибыл туда на неделю ранее, чем в прошлый раз, посчитав, что болезнь еще не успеет всерьез подточить силы мальчика. Время перевалило за полночь; глядя на панораму Пеннифилдс, Сент-Ив не заметил особых отличий. Тумана, правда, не было и в помине, а высоко в небе стояла луна, но прежняя старуха все так и сидела на крыльце, покуривая трубку и сторожа кучу сваленного у лавки бесполезного хлама. Улицы вновь оказались полны моряков: одни направлялись в бордели, другие возвращались оттуда. Ночь, раскинувшаяся над Лаймхаусом, кипела жизнью, с равнодушием взирая на маленькую трагедию, которая разыгрывалась в отдельно взятой мансарде.

Он потянул на себя оконную створку, осторожно спустил ногу и поставил банку у стены, в тени подоконника. Ребенок так и спал на полу — правда, не под самым окном. Он лежал на спине, натянув до подбородка рваное одеяло, и тяжело дышал: несомненно, болезнь уже коснулась его. Кроме спящего мальчика, в комнате никого не было.

— Проклятье, — прошипел Сент-Ив. Ему необходимо переговорить с матерью. Невозможно же мотаться туда-сюда, чтобы дважды в день давать ребенку говяжий бульон. Что делать? Видимо, придется вернуться в батискаф, подкрутить диск настройки и прибыть сюда тремя часами позднее или днем ранее. Как это, однако, утомляет! Впрочем, раз уж он здесь, стоит дать больному выпить настоя. Надо же когда-то начать, так почему бы не сейчас? Уповать на будущее чересчур опасно. Уж лучше синица в руках, чем…

Неожиданно за дверью раздался громкий, визгливый женский смех, низкий мужской голос пробормотал что-то, и смех повторился вновь. В замочной скважине скрежетнул ключ, и Сент-Ив рванулся к окну, надеясь выскочить на крышу прежде, чем его обнаружат. Но не успел он сделать и двух шагов, как дверь распахнулась, и Сент-Ив повернулся к двери с миной крайнего неудовольствия на лице, свойственной чиновникам в общении с простолюдинами. Немного поднажать — и он выкрутится. Нужно всего-навсего изобразить… но кого же? Ничего, пока сойдет и надменный взгляд. Какая все-таки удача, что он выбрит и подстрижен!

В проеме двери стояла женщина — должно быть, мать ребенка. Она была молода и выглядела бы, пожалуй, даже привлекательной, если бы не ожесточенное выражение, застывшее на миловидном личике, и исходившее от нее общее ощущение какой-то запущенности. Женщина была под хмельком и стояла, покачиваясь, как молодое деревце под порывами ветра, в замешательстве глядя на Сент-Ива. Быстро трезвея, она обвела комнату взглядом, точно пыталась убедиться, что не отперла по ошибке чужую дверь. А потом рассердилась.