Как узки, круты, как плохо вымощены и убоги переулки, расположенные слева от Страдона! Представьте себе широкую реку, притоками которой служат только мутные ручьи, вливающиеся в неё лишь с одного берега. Чтобы глотнуть немного воздуха, домишки лезут тут один на другой. Они смотрят друг другу прямо в глаза, если только позволительно назвать глазами их невзрачные оконца. Домики эти громоздятся до самых вершин двух холмов, на которых расположены форты Минчетто и Сан-Лоренцо. Здесь не проехать ни одному экипажу. Правда, тут не видно горного потока (он появляется только в сильные ливни), всё же уличка представляет собою не что иное, как овраг, и чтобы сгладить её уступы и рытвины, пришлось прибегнуть ко множеству площадок и ступенек. Какая разница между этими скромными жилищами и роскошными особняками и зданиями Страдона!

Доктор дошёл до улицы Маринелла и стал подниматься по бесконечной лестнице, заменяющей тут мостовую. Ему пришлось пройти более шестидесяти ступенек, пока он не остановился возле дома N_17.

Дверь немедленно растворилась. Старый Борик поджидал доктора. Ни слова не говоря, он провёл его в бедно обставленную, но чистенькую гостиную.

Доктор сел. Он не обнаруживал ни малейшего волнения, даже когда госпожа Батори вышла и спросила:

– Доктор Антекирт?

– Да, сударыня, – ответил он, вставая.

– Я хотела избавить вас от необходимости идти так далеко и так высоко подниматься.

– Мне очень хотелось посетить вас, сударыня, и прошу верить, что я весь к вашим услугам.

– Доктор, я только вчера узнала о вашем прибытии в Гравозу, – продолжала госпожа Батори, – и немедленно же послала Борика, чтобы просить вас о встрече.

– Я готов выслушать вас, сударыня.

– Я пойду, – сказал старик слуга.

– Нет, останьтесь, Борик! – возразила госпожа Батори. – Вы единственный друг нашей семьи, и всё, что я хочу сказать доктору Антекирту, для вас не тайна.

Госпожа Батори села, доктор занял место возле неё, а старик продолжал стоять у окна.

Вдове профессора Иштвана Батори было в то время шестьдесят лет. Невзирая на возраст, она ещё держалась прямо, однако совершенно седые волосы, лицо, изборождённое морщинами, свидетельствовали о том, как упорно пришлось ей бороться с невзгодами и нищетой. Но чувствовалось, что она все так же энергична, как и в былые годы. Это была всё та же доблестная подруга, которой поверял свои сокровенные мысли человек, пожертвовавший карьерой ради великого дела, – словом, это была сообщница того, кто вместе с Матиасом Шандором и Ладиславом Затмаром возглавлял заговор.

– Сударь, раз вы доктор Антекирт, – сказала она взволнованным голосом, – значит, я многим обязана вам, и мой долг – рассказать вам о том, что произошло в Триесте пятнадцать лет тому назад…

– Сударыня, раз я доктор Антекирт, избавьте себя от рассказа, который для вас слишком мучителен. Всё, что вы хотите мне сказать, мне известно. Больше того, раз я доктор Антекирт, мне известно, как вы жили после незабываемого дня тридцатого июня тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года.

– Скажите же, доктор, чем объясняется то участие, которое вы принимали в моей жизни? – продолжала госпожа Батори.

– Такое участие, сударыня, должен проявлять каждый порядочный человек ко вдове мадьяра, который не задумываясь поставил на карту свою жизнь ради независимости отечества!

– Вы знали профессора Иштвана Батори? – спросила вдова дрогнувшим голосом.

– Знал, сударыня, любил и чту всех, кто носит его имя.

– Вы из той же страны, за которую он пролил свою кровь?

– Я ниоткуда, сударыня.

– Кто же вы в таком случае?

– Мертвец, ещё не погребённый, – холодно ответил доктор Антекирт.

При этом неожиданном ответе госпожа Батори и Борик вздрогнули. Но доктор поспешил добавить:

– Я просил вас не рассказывать мне об этих событиях. Однако я сам должен вам рассказать все, как было, ибо вам далеко не всё известно, а между тем вы должны знать все подробности.

– Что же, я слушаю вас, доктор, – ответила госпожа Батори.

– Сударыня, – продолжал доктор Антекирт, – пятнадцать лет тому назад три благородных венгра возглавили заговор, целью которого было вернуть Венгрии её былую независимость. То были граф Матиас Шандор, профессор Иштван Батори и граф Ладислав Затмар, три друга, долгие годы связанные общими надеждами и едиными чувствами.

Восьмого июня тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, накануне того дня, когда должны были подать сигнал к восстанию, которому предстояло охватить всю венгерскую землю и Трансильванию, в дом графа Затмара в Триесте, где находились главари заговора, нагрянула австрийская полиция. Граф Затмар и его два друга были арестованы, увезены и в ту же ночь заключены в темницу в башне Пизино, а несколько недель спустя они были приговорены к смертной казни.

Молодой счетовод, по имени Саркани, задержанный одновременно с ними в доме графа Затмара, но совершенно чуждый заговору, вскоре был признан непричастным к делу и после развязки – освобождён.

Накануне казни трое приговорённых, находясь в общей камере, сделали попытку к бегству. Спустившись из окна башни по проводу громоотвода, двое из них – граф Шандор и Иштван Батори – упали в стремнину Фойбы, в то время как Ладислав Затмар был схвачен тюремщиками и не мог последовать за товарищами.

Хотя у беглецов и было очень мало надежды на спасение, поскольку подземная река увлекла их в местность, совсем им незнакомую, всё же им удалось достичь берегов Лемского канала, затем пробраться в город Ровинь, где они и нашли приют в доме рыбака Андреа Феррато.

Этот рыбак – человек мужественный и благородный – уже готов был переправить их по ту сторону Адриатического моря, когда некий испанец по имени Карпена, проведав о том, что они скрываются у Феррато, из личной мести к нему выдал беглецов полиции. Они попытались ускользнуть вторично. Но Иштван Батори был ранен и сразу же попал в руки полицейских. Что же касается Матиаса Шандора, то за ним гнались до самого взморья; тут он пал, сражённый градом пуль, погрузился в воду, и даже трупа его обнаружить не удалось.

Через два дня Иштван Батори и Ладислав Затмар были расстреляны в Пизинской крепости. А рыбака Андреа Феррато за то, что он дал им убежище, приговорили к пожизненной каторге и сослали в Штейн.

Госпожа Батори склонила голову. Сердце её обливалось кровью, но она выслушала рассказ доктора, ни разу не прервав его.

– Вы, сударыня, знали эти подробности? – спросил он.

– Да, доктор, знала. Знала, как и вы, из газет.

– Да, это из газет, – ответил доктор. – Но кое-что, чего не могли сообщить газеты, поскольку следствие велось в строжайшей тайне, я выведал у тюремщика, который проговорился мне. Вот это и вам сейчас и расскажу.

– Говорите, доктор, – насторожилась, госпожа Батори.

– В доме рыбака Феррато граф Матиас Шандор и Иштван Батори были застигнуты потому, что их выдал испанец Карпена. А в Триесте, за три недели перед тем, они были арестованы потому, что на них донесли австрийской полиции.

– Донесли? – воскликнула госпожа Батори.

– Да, сударыня, донесли! И это подтвердилось во время судебного разбирательства. Во-первых, предателям удалось перехватить почтового голубя, который летел с шифрованной запиской на имя графа Шандора; с этой записки негодяями была снята копия. Во-вторых, уже в доме графа Затмара им удалось снять копию сетки, которая давала ключ к шифрованной переписке. Наконец, ознакомившись с содержанием перехваченной записки, они сообщили о ней триестскому губернатору. И, конечно, часть конфискованного имущества графа Шандора послужила наградою за этот донос.

– А известно ли, кто эти негодяи? – спросила госпожа Батори дрожащим от волнения голосом.

– Нет, сударыня, – отвечал доктор. – Но трое осуждённых, вероятно, знали их и могли бы назвать их имена, если бы только им удалось перед смертью ещё раз повидаться с родными!

А ведь действительно, ни госпожа Батори, которая тогда вместе с сыном была в отъезде, ни Борик, сидевший в триестской тюрьме, не могли посетить приговорённых в последние часы их жизни.