– Неужели так и не удастся выяснить имена этих негодяев? – спросила госпожа Батори.

– Сударыня, – отвечал доктор Антекирт, – всякий предатель в конце концов выдаёт и себя. А теперь я скажу вам ещё кое-что в дополнение к своему рассказу.

Вы остались вдовою с восьмилетним сыном почти без средств. Борик, слуга графа Затмара, не захотел вас покинуть после смерти хозяина; но он был беден и не мог вам предложить ничего, кроме своей преданности.

Тогда вы уехали, сударыня, и поселились в Рагузе, в этом скромном жилище. Вы стали работать, работать собственными руками, чтобы удовлетворять как материальные, так и умственные свои потребности. Вы хотели, чтобы ваш сын последовал в науке по стопам отца. Какую ожесточённую борьбу, сколько лишений вы мужественно вынесли! И с каким беспредельным уважением я склоняюсь перед благородной женщиной, которая проявила столько твёрдости, перед матерью, стараниями которой её сын стал человеком!

С этими словами доктор поднялся, и под его обычной сдержанностью почувствовалось волнение.

Госпожа Батори ничего не отвечала. Она не знала, закончил ли доктор свой рассказ, или собирается его продолжить и коснуться тех чисто личных вопросов, ради которых она и хотела с ним встретиться.

– Однако, сударыня, – продолжал доктор, уловив её мысль, – силы человеческие ограничены, и вы, больная, истерзанная невзгодами, пожалуй, не вынесли бы этой борьбы, если бы некий незнакомец, – да что я говорю, – друг профессора Батори не пришёл вам на помощь. Я никогда не заговорил бы об этом, если бы ваш старый слуга не сообщил мне, что вы желаете меня видеть…

– Да, я хотела вас видеть, – ответила госпожа Батори. – Разве мне не за что благодарить доктора Антекирта?

– За что ж благодарить, сударыня? За то, что лет пять-шесть тому назад, в память дружбы, которая связывала доктора Антекирта с графом Шандором и его единомышленниками, доктор послал вам сто тысяч флоринов, чтобы поддержать вас? Разве для него не было великим счастьем, что он имеет возможность предоставить в ваше распоряжение эту сумму? Нет, сударыня! Наоборот, я должен благодарить вас за то, что вы великодушно приняли дар, если только он принёс пользу вдове и сыну Иштвана Батори!

Вдова поклонилась и ответила:

– Как бы то ни было, сударь, я непременно хотела выразить вам свою признательность. Ради этого главным образом я и собиралась нанести вам визит. Но есть и ещё причина…

– Какая же, сударыня?

– Это… вернуть вам эту сумму…

– Как, сударыня? – живо возразил доктор. – Вы не пожелали принять…

– Доктор, я не сочла себя вправе распорядиться этими деньгами. Я не была знакома с доктором Антекиртом. Я никогда не слышала этого имени. Эти деньги могли быть своего рода подаянием со стороны тех, с кем боролся мой муж, а их жалость была бы мне невыносима. Поэтому я не воспользовалась этой суммой, не употребила её на те нужды, какие имел в виду доктор Антекирт.

– Значит… эта сумма…

– Осталась нетронутой.

– А ваш сын?

– Мой сын всем будет обязан только самому себе…

– И матери! – добавил доктор, поражённый благородством и мужеством этой женщины, внушавшей ему глубокое уважение.

Тем временем госпожа Батори встала, открыла ключом секретер и, вынув из него пачку ассигнаций, протянула её доктору.

– Прошу вас принять эти деньги, доктор, – ведь они ваши; поверьте, я глубоко вам благодарна за них, хотя и не воспользовалась ими для воспитания сына!

– Эти деньги уже не принадлежат мне, сударыня! – ответил доктор, отстраняя ассигнации.

– Повторяю, я не могу их принять.

– Но, может быть, Петер Батори найдёт им применение…

– Мой сын выхлопочет в конце концов место, которого он достоин, и станет мне опорою, как я была опорою для него!

– Он не откажется от этих денег, если друг его отца будет настоятельно просить его их принять.

– Откажется!

– Всё-таки позвольте мне, сударыня, попытаться?..

– Прошу вас, доктор, не делать этого, – возразила госпожа Батори. – Мой сын даже не знает, что я получила эту сумму, и мне хотелось бы, чтобы он так и не узнал об этом.

– Хорошо, сударыня. Я понимаю чувства, которые побуждают вас так поступать, ведь для вас я был и остаюсь незнакомцем. Да, эти чувства мне понятны, и я преклоняюсь перед вами. Но, повторяю, если эти деньги не принадлежат вам, то они уже не принадлежат и мне!

Доктор Антекирт встал. В отказе госпожи Батори для него не было ничего оскорбительного. Её щепетильность не вызвала у него иного чувства, кроме глубокого благоговения. Он поклонился вдове и уже собирался уйти, но госпожа Батори остановила его.

– Доктор, – сказала она, – вы упомянули о кознях, из-за которых погибли Ладислав Затмар, Иштван Батори и граф Шандор.

– Я рассказал вам все, как было, сударыня.

– Но имена этих предателей никому не известны?

– Известны, сударыня!

– Кому же?

– Богу!

Тут доктор ещё раз поклонился и вышел.

Госпожа Батори долго сидела в раздумье. Странное чувство, быть может, не вполне осознанное, непреодолимо влекло её к этому загадочному человеку, причастному к важнейшим событиям её жизни. Увидит ли она его ещё когда-нибудь? Если он прибыл на своей яхте в Рагузу только ради этого свидания, то, быть может, «Саварена» скоро уйдёт в море и больше не вернётся?

На другой день газеты возвестили, что местная больница получила от неизвестного лица дар в сто тысяч флоринов.

Эти деньги были пожертвованы доктором Антекиртом, но не являлась ли жертвовательницей также и вдова, отказавшаяся от них и за сына и за себя?

Между тем предположения госпожи Батори не оправдались: доктор не спешил покинуть Гравозу. Тщетно попытавшись оказать помощь матери, он решил помочь сыну. До сего времени Петер Батори не мог подыскать себе должность, на которую давали ему право его блестящие успехи в учении. "Поэтому, – думал доктор, – он, вероятно, не откажется от предложения, которое я ему сделаю. Создать ему положение, достойное его талантов, достойное имени, которое он носит, – это уж не милостыня! Это будет просто заслуженной наградой!"

Но, как уже сказал Борик, Петер Батори уехал по делам в Зару.

Поэтому доктор решил написать ему и сделал это в тот же день. В письме говорилось только, что он будет рад принять, Петера Батори на борту "Саварены", ибо хочет сделать ему предложение, которое может его заинтересовать.

Письмо было отправлено на почту в Гравозу, и теперь оставалось только ждать, когда молодой инженер вернётся домой.

Тем временем доктор продолжал жить на борту яхты уединённо, как никогда. «Саварена» стояла на якоре посреди бухты, её экипаж никогда не сходил на берег, и яхта была изолирована от внешнего мира, как если бы находилась в Атлантике или в Средиземном море.

Эта странность немало смущала репортёров и прочих любопытных, которые ещё не отказались от мысли «проинтервьюировать» этого легендарного человека, хотя им никакими путями не удавалось попасть на яхту, столь же легендарную, как и её владелец! А так как Пескаду и его товарищу была предоставлена "свобода передвижения", к ним-то и стали обращаться корреспонденты в надежде раздобыть хоть какие-нибудь сведения, – а уж эти сведения газеты сумели бы превратить в самые умопомрачительные откровения.

Как известно, Пескад только и делал, что веселил всех, – с согласия доктора, разумеется. Если Матифу был тяжеловесен и серьёзен, как бык, с которым он мог бы померяться силой, – то Пескад с утра до ночи хохотал и пел и был подвижен, как вымпел, с которым он мог бы сравниться лёгкостью. Он либо лазил по мачтам, потешая экипаж, которому давал уроки вольтижировки, будучи ловким, как матрос, и проворным, как юнга, либо развлекал товарищей бесконечными прибаутками. Ведь доктор Антекирт велел ему всегда быть в хорошем настроении! Вот оно у него и хорошее, да он ещё старается, чтобы и другие не хмурились.

Выше было сказано, что Матифу и Пескад пользовались свободой передвижения. Это значит, что они имели право отлучаться с яхты и возвращаться обратно. Остальные члены экипажа не покидали борта, они же могли это делать, когда им заблагорассудится. Разумеется, любопытные ходили за ними по пятам, надеясь как-нибудь одурачить их и хоть что-нибудь у них выведать. Но выжать что-либо у Пескада, если он решил молчать, было совершенно невозможно; если же он начинал разглагольствовать, то говорил только для того, чтобы ничего не сказать.