Чуть ли не на каждом шагу попадались вывески. Хотя я, разумеется, не мог прочесть ни слова, но по рисункам и, главное, по виду выходящих из дверей под такими вывесками людей было нетрудно догадаться, что речь идет чаще всего о питейных заведениях. Но если пьяных на улицах Тар-Хагарта попадалось гораздо больше, чем в Гераклее, не говоря уж об Эстимюре, то нищих не встречалось вовсе. Ни одного. Никто не клянчил денег, показывая нам язвы, культи и тому подобное. Отсутствие попрошаек настолько не вязалось с моим представлением о больших городах, что я не удержался и выразил удивление вслух.

Фланнери объяснил, что нищенствовать в Тар-Хагарте запрещается, так как в городе с незапамятных времен сложилось неписаное правило: умеешь делать — делай, не умеешь — учись, не способен научиться — воруй, а если уж и это не получается, то тебе самое место на плахе. Так что нищие предпочли податься в города, где царили менее строгие взгляды.

Я схватился за сумку с деньгами, так как из слов Фланнери вытекало, что здешние воры отличаются большой ловкостью. И вовремя — какой-то проворный малый в синих шароварах и красной безрукавке уже пытался запустить руки ко мне в торока. Не вынимая меча — вот еще, марать его кровью какого-то воришки — я двинул малого по физиономии с такой силой, что он вылетел с проезжей части улицы и рухнул в мощенную камнем канаву.

По словам Фланнери, эти канавы, называемые здесь хурзагами, служили для стоков дождевых вод, так как дожди тут иной раз лили весьма обильные, о чем я, впрочем, и сам догадался, глядя на крутые двускатные крыши с разноцветной черепицей.

Между тем широкая улица привела нас к мосту через Магус. Мост этот был на свой лад не менее внушительным сооружением, чем ромейский у Стопы Рома, хотя и не таким высоким, локтей пятнадцать, не больше. Но зато в длину он тянулся на целых шесть стадий и опирался на восемь быков из массивных гранитных плит. С обеих сторон вход на мост преграждали крепкие дубовые ворота, обшитые, как и городские, листами меди. Сейчас они были распахнуты настежь, но, по словам Фланнери, на ночь они, как и городские ворота, запирались, чтобы жители города не бродили туда-сюда и не обворовывали друг друга.

По нам через реку переправляться не требовалось. Возле моста мы свернули направо и поехали к торговой площади, располагавшейся на берегу реки как раз напротив высившегося на другой стороне акрополя. Увидев, какое на этой площади столпотворение, мы с Мечиславом решили поберечь лошадей и оставили их у набережной стены под присмотром Фланнери. А сами взяли шкуры оленей и хуматана и, расправив плечи, решительным шагом двинулись на рынок. Фланнери посоветовал, чтобы не продешевить, сначала выяснить, почем сегодня продаются шкуры.

— Мы что, по-твоему, за печкой родились? — обиделся Мечислав. — У нас в Вендип тоже торг есть, в Кваснове, небось не хуже здешнего будет.

Фланнери закатил глаза, но спорить не стал, очевидно решил, что этому заблуждению существовать недолго. И верно — судя по ошеломленному выражению, появившемуся на лице Мечислава, едва мы ступили на торговую площадь. Даже я, бывавший на агоре в Гераклее, был потрясен красочным зрелищем, которое предстало моим глазам. Чего там только не было! Арбузы, дыни, выделанная кожа, слоновая кость, черное дерево, разные бронзовые изделия, привезенные чернокожими мжунами из далекой Прибамбасы или вообще из краев, где никто, кроме мжунов, и не бывал. Шелковые, хлопковые и конопляные ткани ярких цветов, доставленные джуигарскими купцами как из самой Джунгарии, так и из принадлежащей джунгарам Баратии. Эти ткани тут явно пользовались спросом. А крестьяне из близлежащей Алалии приехали на больших возах, груженных овошами, ячменем, пшеницей, свеклой, оливками и разными фруктами, от апельсинов и лимонов до хурмы, которая, насколько я знал, в Алалии вообще не произрастала. Но, приглядевшись к внешности продавцов хурмы, я заметил, что почти все они, в отличие от смуглых, курчавых и черноглазых алальцев, были еще и горбоносыми, или, правильнее сказать, кривоносыми, так как носы у них вместо характерной для ромеев горбинки обладали изогнутостью, как у восточных мечей. И тогда я догадался, что это потомки таокларов, бывших лет тридцать гегемонами, пока у них не перехватили бразды правления алальцы. Потом, после нашествия харь, одиннадцатилетняя алальская гегемония рухнула, но таокларам это не пошло на пользу, поскольку разбитые в конце концов мжунами хари заняли плоскогорье Таоклармина, показавшееся им хорошим пастбищем для низкорослых стенных лошадок, и частью перебили, частью изгнали прежних жителей. Спасшиеся таоклары расселились по всем соседним странам, в том числе Алалии, и занялись разными ремеслами, но главным образом торговлей, и достигли в ней немалых успехов. Но вот с харями они решительно отказывались торговать и, говорят, до сих пор мечтали о возвращении на родину предков. Хурму же они, скорее всего, закупили в Нортоне и лишь привезли в Тар-Хагарт на продажу.

Зато с Севера, из Антии, Жунты и Селлы, похоже, не привозили на продажу ничего, кроме меда, ржи, овса и шкур, так что мы с Мечиславом легко нашли общий язык с меховщиками, занимавшими на торговой площади целый ряд. Торговавший кожей и мехами ант невысоко оценил обе оленьи шкуры, дав за каждую всего но пять эйриров. Но при виде шкуры хуматана глаза у него алчно блеснули, и он благоговейно запустил пальцы в длинную шерсть. Но потом спохватился и стал сетовать на то, что шкура плохо выделана, добыта в неудачное время, никому не нужна и так далее. Меня его причитания ие смутили, и я заломил совершенно немыслимую цену в триста эйриров, упирая на то, что это шкура последнего хуматана и другой такой уже не найдешь. Когда же купец позволил себе усомниться, что шкура принадлежала хуматану, я не стал убивать наглеца на месте, а просто извлек из поясной сумки пару когтей (из которых так и не удосужился сделать себе ожерелье) и ткнул ими прямо ему в нос. Но купец соглашался дать только пятьдесят эйриров, да и то исключительно по доброте душевной. Я тоже упирался, снизив цену лишь до двухсот эйриров. Дескать, другая такая шкура есть только в главном храме Геракла и ей уже без малого полторы тысячи лет.

— Вот и предложи свой товар Гераклу, — дерзко сказал купец, — может, он и даст больше сотни эйриров, его-то шкура небось прохудилась за все эти годы!

Тут я понял, что больше сотни мне из него не выжать. На том мы и ударили по рукам.

Теперь можно было и уходить, но Мечиславу захотелось посмотреть «что еще могут предложить на здешнем торгу». Я не противился, так как меня тоже разбирало любопытство. Мы направились к рядам, где торговали всевозможными зельями и прочими магическими штучками. Наслушавшись рассказов о Великом Безымянном, Мечислав захотел приобрести какую — нибудь магическую защиту от нашего злокозненного родственничка, но я уговорил его не тратить дорого доставшееся нам серебро на товар неизвестного качества.

— У нас же есть мечи, — напомнил я. — Они нам защита не только от грабителей, но и от магии. И потом, у нас теперь имеется свой маг, так что если и покупать тут какие-нибудь товары, то лишь под его надзором. Уж он-то должен определить, годятся ли на что эти побрякушки.

Мечислав неохотно согласился и увлек меня к оружейному ряду, где перед нами предстали самые разные орудия убийства со всего Межморья и доспехи для защиты от них. Выбирать было из чего: кривые клинки джунгарской работы соседствовали с бронзовыми таокларскими кинжалами, украшенными тончайшей гравировкой, мжунские ассегаи лежали рядом с ромеискими гладиусами.

От этого изобилия голова шла кругом, а рука сама тянулась за деньгами. К действительности нас вернул крик лотошника:

— Наконечники для стрел вюрстенской работы, по эйриру кучка, а в кучке — двенадцать штучек!

— А вот это нам может пригодиться, берем, — решил Мечислав.

Истратив на наконечники вырученное за оленьи шкуры, мы решили выбираться с рынка, пока не потратили все деньги. Можно было купить и готовые стрелы, но Улош всегда учил меня, что доверять можно лишь той стреле, которую сделал сам. Когда я сообщил об этом Мечиславу, тот признал правоту моего наставника.