— Я из рода Кумазава. Наш род всегда отдавал все свои силы и всю свою кровь служению микадо и стране Ямато. Не только мужчины рода Кумазава, но и женщины всегда стремились к этому. Но государственные должности в стране Ямато могут занимать только «чистые» женщины. Понимаешь? Если женщина не сохранит чистоту, она может быть только женщиной, и никем более.

— А... разве женщины в стране Ямато могут за нимать государственные должности?

— Женщина может стать домоправительницей сегуна, домоправительницей тайро, хатамото[37] или даймё. И она станет влиять на государственную жизнь не в спальне, а напрямую, имея на это право.

На смену первоначальному облегчению пришла новая тоска. «А не есть ли это еще более худшее, так как более непреодолимое препятствие? Может быть, японской женщине легче победить природу или заблуждение ума, чем воспитываемое с младых ногтей чувство долга?» — вот о чем подумал Артем.

— Как же тогда женщине продолжить род? — задал он довольно дурацкий вопрос.

— Мужчины продолжают род.

— Ну да, ну да... И ты собираешься занять одну из женских государственных должностей?

— Да. Я готовлю себя к этому. К служению микадо и стране.

Почудилось Артему или она на самом деле призналась в этом с грустью? Хорошо бы, не почудилось... Тогда есть надежда. Очень хочется верить, что есть надежда...

А вообще, слишком много событий, слишком много известий. Трудно сосредоточиться, трудно справиться с мыслями. Трудно справиться с самым главным вопросом — что делать дальше? Впрочем, решение этого вопроса Артем отложил до разговора с Итиноси.

А сейчас они с Ацухимэ молчали. Ацухимэ наблюдала за воздушным змеем, трепещущим над кипарисами, — видимо, кто-то из детей запустил.

Артем достал из-за пазухи дощечку и протянул Ацухимэ. Он решил не держать в себе сомнения. Тем более самому ему вряд ли удастся до чего-нибудь додуматься, элементарно не хватит знаний. Ну а с кем еще поделиться, как не с Ацухимэ? Можно, конечно, с Итиноси, но, во-первых, девушка показала, что она не глупее здешних мужчин, а скорее даже наоборот, во-вторых, Артем хорошо запомнил ее слова: «Если что-то неизвестно женщинам в доме, это неизвестно никому», а в-третьих, Артему хотелось увеличивать до бесконечности число общих тем, загадок, тайн, увлечений — всего, короче говоря, что может быть между ним и сидящей напротив красавицей.

— Я нашел эту вещицу в городе Яманаси, — сказал Артем. — Отдал ее мастеру Мацудайра при первой нашей встрече, когда он увидел ее у меня на шее и сказал, что интересуется укиё-э. А сегодня я обнаружил ее за поясом сделавшего себе харакири Цурутиё. И я забрал ее. Я подумал, а может быть, это не случайно, может быть, эта вещь имеет какое-то отношение к убийству?

Ацухимэ вертела в руке дощечку. В ее глазах вдруг вспыхнул интерес. Она подцепила ногтем (кстати, коротко остриженным, когда у других здешних женщин, как успел заметить гимнаст во время вчерашней вечерней трапезы, ногти длинные, но они их, правда, не красили) медную окантовку, и та неожиданно легко отошла.

— Странно, — сказал Артем, наблюдая за ее манипуляциями. — Она вроде бы крепко держалась.

Опа! И дощечка распалась у нее в руке на две половинки. В одной из половинок было вырезано углубление, и в нем лежал аккуратно сложенный лист рисовой бумаги. Ацухимэ развернула его. Артем не выдержал, встал, обошел стол и опустился на колени рядом с девушкой. Лист сверху донизу покрывали иероглифы. И вот что странно — эти иероглифы были ему не знакомы.

— Что это? — произнес Артем, ощущая, что, помимо любопытства, испытывает сейчас и совсем иные чувства, порожденные близостью к девушке с прелестным именем Ацухимэ.

— Не понимаю... — почему-то шепотом проговорила Ацухмэ. — Иероглифы китайские, но я не могу сложить их в понятный текст.

А вот Ацухимэ — не без грусти отметил гимнаст — всецело поглощена листом бумаги, и ничто иное ее, кажется, не трогает, не волнует.

— А ты умеешь читать по-китайски? — спросил Артем.

— Разумеется! — Девушка, похоже, даже обиделась такому вопросу. — Бессмыслица какая-то! — Она раздраженно тряхнула головой. — Нет, подожди, подожди... Последняя фраза... Вроде бы в ней есть какой-то смысл! Ну да! «Верить только подателю рассеченного золота» — вот что в ней написано! А рассеченного золота ты не находил?

Ах вот оно что... Артем вспомнил последнюю золотую монету со щербатым краем, отданную трактирщику в оплату ночлега и... кх-м... услуг ночной феи. Значит, это и есть то самое рассеченное золото. А что еще?

— Нет, рассеченного золота я не находил и никогда в руках не держал, — соврал Артем.

— Это письмо, — уверенно сказала Ацухимэ. — За исключением последней строчки остальное написано тайным образом. Но как-то же можно его прочитать, только надо догадаться...

— Хара Итиноси идет, — сказал Артем, сквозь просвет между кипарисами разглядев людей, идущих от дома в сторону беседки.

Ацухимэ быстро подняла голову, тоже увидела идущих.

— Давай лучше не будем никому показывать, пока не поймем, в чем дело. Я оставлю его у себя, — заявила она, что называется, тоном, не терпящим возражений, и спрятала письмо и половинки дощечки за отворотом кимоно.

Да в общем-то и не собирался Артем ей возражать. Понадобится — он успеет еще показать бумагу Хара Итиноси или кому угодно другому. Он понимал, почему Ацухимэ предложила никому не показывать письмо. Как и всякой женщиной, ею движет неуемное любопытство, а тут явная тайна. И наверное, она боится, что Хара Итиноси заберет у нее письмо и лишит возможности стать первой обладательницей тайны. А то и вовсе она никогда не узнает, что скрывает это письмо, — возьмет самурай и не скажет ей ничего, мол, незачем женщине влезать в мужские дела.

— Я потом найду тебя, — сказала Ацухимэ, вставая. Девушка не стала дожидаться прихода самурая, дожидаться, когда он отошлет ее в дом, на женскую половину. Она даже направилась не навстречу Итиноси, а в другую сторону.

Ну, а к столу тем временем приближалось целое шествие: впереди гордо и уверенно вышагивал Хара Итиноси, а за ним две женщины с подносами. Подносы поставили на стол — один перед Артемом, другой напротив. Поклонившись, женщины посеменили обратной дорогой.

— Сперва позавтракаем, Ямамото-сан, — сказал Итиноси, присаживаясь. — Не в правилах Мацудайра-рю завтракать не всем вместе в трапезной комнате, но какие сегодня могут быть правила... И еще неизвестно, какие правила будут завтра. Ешь, Ямамото-сан.

Сначала от всех этих утренних и ночных треволнений кусок не лез в глотку. Но потом, посмотрев, с каким аппетитом завтракает Итиноси, Артем тоже почувствовал голод. И вскоре он уже уминал завтрак за обе щеки, тоже, как и Итиноси, выхватывал палочками-конго из деревянной плошки кусочки рыбы и вареной свеклы, переправлял их в рот, отрывал от большой лепешки куски, макал их в плошку, давал пропитаться бульоном, а потом с удовольствием съедал.

Итиноси управился первым, он поставил пустую плошку на стол, положил поверх плошки палочки-конго. Самурай налил себе чаю — у каждого на бамбуковом подносе были и чайничек и крохотная деревянная чашечка. Чай они сегодня пили в прямом смысле слова без церемоний, то есть без ритуальных священнодействий, без постижения Красоты, Гармонии, Чистоты и всего остального. Просто пили.

Вообще-то Артем не отказался бы и от чарочки сакэ — пусть по японским понятиям пить с утра не принято, — но сакэ на столе отсутствовало, а просить об этом гимнаст счел ниже своего достоинства.

— Сэнсэй учил нас, что ум должен быть незамутненным зеркалом, — сказал Итиноси, маленькими глоточками отпивая едва теплый чай из крохотной чашки. — Ты показал, что твой ум таков. Ты подтвердил слова господина Мацудайра о чужестранцах, как о людях, у которых тоже можно чему-то научиться.

С Хара Итиноси, отметил Артем, произошли разительные перемены. Артем помнил его ночью — растерянного, затерявшегося среди других самураев. Сейчас все в нем изменилось — осанка, интонации.