Ацухимэ задумалась. Думала она довольно долго, ногой шевеля старую хвою на тропе.

— Я — женщина, я не самурай, — она подняла взгляд на Артема. — У женщин иные представления о чести. Я могу пойти на сделку с яма-буси, если дело касается моей родины. Я на многое могу пойти ради своей страны...

— Я тут тоже кое-что обдумал. И хочу предложить тебе план, который позволит не только сорвать подлые планы Нобунага и спасти страну Ямато от монголов, но и тебе оказаться гораздо ближе к твоей заветной мечте — влиять на государственные дела.

— Говори, — твердо сказала Ацухимэ...

Они отошли от деревни Дако примерно на два ри и остановились на привал. Конечно, они не устали. Два ри перехода для них, молодых и выносливых, — это что для скаковой лошади полкруга ипподрома. Просто они захотели перекусить. Даже молодым и выносливым нужно время от времени подкреплять свои силы.

А дело в том, что постоялого двора, где они могли бы за звонкую монету сытно отобедать в подходящих условиях, в деревне Дако не имелось. А на кой он нужен деревне Дако! Паломники, которые изредка сюда наведывались, ночевали в храме, это разрешалось. И ели они то, что приносили в собой в узелках и коробах. Или же, на худой конец, покупали пищу у крестьян. А сами крестьяне, считающие каждое зернышко риса, вообще не понимали, как можно питаться где-то еще помимо дома. По последней причине в Дако отсутствовали наряду с постоялым двором также всяческие чайные дома, рестораны, бистро, пирожковые, шарико-колобковые, закусочные и прочий общепит.

Артем предложил своей спутнице зайти в любой на выбор крестьянский дом. «За какую-нибудь серебряную монету, — уверял Артем, уже понемногу начинающий разбираться в здешних цено-меновых отношениях, — они устроят нам императорский пир». Но Ацухимэ от крестьянского дома отказалась наотрез. «Ну да, ну да, — Артему были понятны причины столь категоричного отказа. — Мы же знатной самурайской фамилии. А крестьяне стоят на низшей ступени кастовой лестницы. Ниже только забойщики скота, с которыми отпрыски самурайского дома и одним полевым воздухом дышать не станут»[45].

Ацухимэ осталась на улице, когда Артем зашел в крестьянский дом и купил еду в дорогу. Даже во двор не вошла. Воспитанный в демократических традициях цирковой гимнаст хотел было указать знатной дамочке на маленькую такую неувязочку в ее взглядах на жизнь: мол, выращенную крестьянскими руками пищу есть можно, а с самими тружениками села общаться, значит, зазорно? Ну да ладно, пожалеем ее сословные чувства. Уж чего-чего не желал Артем, так это ссоры со своей спутницей. Тем паче на почве классовых противоречий.

Купив еду, они двинулись в обратный путь на равнину. Не возвращаться же в храм только ради того, чтобы перекусить. Чем плохо отобедать на свежем весеннем воздухе, на залитой солнцем лесной поляне? Да ничем не плохо, очень даже здорово это все!

А еще на поляне случился подходящий пенек, на котором удобно разложили еду. Артем подтянул к пеньку поваленную осину — на ней устроилась девушка. Для себя гимнаст принес из леса сухое бревнышко. Ну вот, настоящий пикник!

Глядя, как дочь знатного самурая за обе щеки наворачивает крестьянские моти, тофу и данго[46], с каким аппетитом уминает копченую рыбу, Артем еле сдержался, чтобы не подколоть ее насчет пищи простолюдинов и животов богатого сословия. «Да что меня все тянет над ней подшучивать! — сам себе удивился гимнаст. — Я же вроде стремлюсь ей понравиться, а несет куда-то не туда!»

Отобедав, сразу в путь не пустились. По всем законам пищеварения сперва следовало мало-мальски отдохнуть, дать обеду спокойно перевариться.

Говорить о предстоящих великих и трудных делах на сытый, ленивый желудок не хотелось — вся дорога впереди, чтобы наговориться. Хотелось жмуриться на солнце, зевать и вязнуть в сладкой полудреме...

— Спой мне песню своей родины, Алтём, — сказала, приоткрыв глаза, Ацухимэ. — Из тех, что ты часто пел у себя. Тебе не трудно?

Спеть, говорите? Ну вообще-то Артем был не самый скверный и безголосый певец на свете. Ладно уж, споем. Для пущего куражу оно, конечно, не помешало бы чарочку опрокинуть. Так нету ее! Путешествуй Артем в мужской компании, он бы обязательно прикупил в крестьянском доме фля-жечку сакэ. А так — ему даже в голову не пришло. «Кстати, зря не пришло, это я недодумал что-то. Но не возвращаться же теперь!»

— Мне не трудно, — сказал Артем. — Сейчас спою.

«Счас точно спою», — обязательно выдал бы Артем голосом Волка-Джигарханяна в другое время, в другом месте. А тут шутка не сыграет — женщина знатного самурайского дома советских мультиков не видела. Бедняжка.

«Фольклорную какую-нибудь бы надо», — подумал гимнаст. Но фольклорные, как назло, на ум не шли. А с другой стороны, при чем тут зло! Разве знает он хоть одну русскую народную до конца? Из «Стеньки Разина», где «из-за острова на стрежень», он знает от силы два куплета. Шлягер «Ой мороз, мороз» помнит до слов «замерзал ямщик». Или это вообще разные песни? Хорошая, конечно, песня «Во кузнице молодые кузнецы, они куют-приговаривают, они куют-приговаривают». Заводная, удалая-раздольная, русский дух передает. Только, что там «во кузнице» происходит дальше, Артем, хоть убей, не помнил. Не повторять же как заведенному двадцать раз «куют-приговаривают». Надоест слушать даже на незнакомом языке. Эх, а кузнечная песня-то была бы в самый раз!

— Ты не хочешь петь? — огорчилась Ацухимэ.

— Я выбираю песню, — признался Артем.

— Разве любимую песню надо выбирать?

А на ум лезло или что-то революционное, или оголтелая попса. Можно, конечно, прогорланить «Вихри враждебные». Но там весь смак в словах, а мелодия вряд ли найдет отклик в девичьем сердце. Ведь хотелось так спеть, чтобы девушке понравилось. Чтобы понравиться девушке...

И, окончательно запутавшись с выбором, Артем запел, что первое пришло на ум и что он знал до конца. Первыми пришли «битлы» с хитом всех времен и народов «Естедей».

Он пел на отвратительного произношения английском, пару раз сфальшивил, пару раз вместо английских слов поставил что-то похожее по звучанию, но честно допел до конца. Знал бы Пол Маккартни, что его мелодия будет звучать в японском лесу 1235 года...

— Какой красивый у вас язык, — сказала Ацухимэ. — А про что эта песня?

— Про любовь, — сказал Артем. — Один юноша страдает от неразделенной любви. А любит он самурайскую дочь. Она же никого не любит. Видимо, время еще не пришло. Но что делать юноше? Он не знает. И поет об этом.

— Песня грустная. Не понимаю, зачем так страдать от какой-то любви, — сказала Ацухимэ. — Теперь я спою тебе песню о сорока семи ронинах. Сорок семь ронинов долгие годы искали самурая Тёндзё, сперва оскорбившего их хозяина, а затем убившего его. Наконец они выследили его и убили. Исполнив свой долг перед господином, сорок семь ронинов покончили с собой.

Она запела. Мелодия была тихая, спокойная, завораживающая. И голос у Ацухимэ был приятный... во всяком случае, Артему был приятен.

Артем слушал, опустив подбородок на кулак, и думал всякие мысли...

— Хорошо поешь, даже прерывать не хочется.

Это сказал не Артем, это сказал кто-то другой. В одно мгновение гимнаст оказался на ногах. Ацухимэ отстала от него лишь на какой-то миг.

И все равно опоздали! Из леса уже выбежали люди и сейчас деловито брали их в кольцо. Но хуже всего, что до мешка с завернутым в соломенный мат мечом было уже не добраться. Короб и мешок они неразумно оставили в пяти шагах от пенька. И над их пожитками сейчас сидел на корточках и поигрывал коротким мечом-вакидзаси какой-то тип в рваном кимоно.