— Сколько же тебе лет, Ёсицуно-сан? — рассмеялась Ацухимэ.

Старичок мелко захихикал, приоткрыв беззубый рот:

— Когда смерть не приходит и не приходит, перестаешь считать года. Но я помню правление Такакура! Вот и считай сама, девочка.

Артем уже понял, что перед ним не кто иной, как жрец синто. Ацухимэ рассказывала о нем: «До этого я была в Дако всего единожды, еще маленькой девочкой. Помню старичка-каннуси[39], старенький такой престаренький. Звали его Ёсицуно. Наверное, его уже давно нет в живых». Оказывается, очень даже есть.

— А-а, — протянул старик и хитро подмигнул. — Я тебя узнал. Ты была здесь однажды. Помню, как ты первой выпрыгнула из крытых женских носилок. С тобой был старший брат, он бежал за носилками, а потом бегал по двору. Вслед за тобою с носилок сошла взрослая женщина, такая же высокая, как и ты сейчас.

— Это была моя мать. — Лицо Ацухимэ почему, то омрачилось.

— Сяду. Тяжело стоять. — Жрец синто с кряхтением опустился на ступени храмового крыльца. — Ты знаешь, что сегодня за день, Ацухимэ?

— Хинамацури[40], — улыбнулась девушка.

— Во-от, — протянул жрец Ёсицуно. И вдруг, прикрыв глаза прочитал стихи:

Ацухимэ не осталась в долгу:

— Вот-вот, праздник девочек. Девочки наряжают кукол, а матери принаряжают своих девочек. Девушки мечтают о женихах, о собственных детях, о куклах, которых им подарят. А у тебя, девочка, за спиной меч, — сказал старичок, показав посохом на соломенный мат, торчащий из заплечного мешка Ацухимэ, и укоризненно покачал головой. — Когда хуже видят глаза, чутче становится слух. А бряцанье меча в ножнах ни с чем не спутаешь. А ну-ка, покажи мне его!

«Да у этого гнома слух как у кота — ведь меч завернут в соломенный мат», — с удивлением подумал Артем. Ацухимэ замялась:

— Я войду в храм и оставлю тебе меч, Ёсицуно-сан. Можешь его посмотреть.

— Пусть будет так, девочка. — Старик с кряхтеньем заворочался на ступенях, устраиваясь поудобнее. — А какой большой у тебя спутник, девочка. Он не похож на самурая. Где его мечи? Кто он? Или женщины из рода Кумазава уже выбирают в спутники людей не самурайского звания?

— Он... самурай. Только он долгое время жил послушником в монастыре на горе Энку и только несколько дней назад покинул монастырь. Поэтому у него нет мечей и сакаяки[43].

— На горе Энку, — кивнул старик. — Знаю такой. Хорошо, идите, не стану досаждать вам разговорами.

Артем и Ацухимэ поднялись по ступеням мимо старичка, разулись и вошли в храм.

В храме было всего лишь одно помещение, разделенное на две части высокой плетеной ширмой. Меньшая, отгороженная часть храма называлась хондэн, то есть святилище. В нем, как объясняла Ацухимэ, хранится синтай, то есть святыня. Святыню этого храма Артем мог видеть сквозь дырочки в ширме — это была не слишком искусно вырезанная из дерева рогатая оленья голова. Олени были нарисованы и на стенах храма. И все: кроме оленей, никаких других изображений в храме не было. Артем знал от Ацухимэ, что в храмах Касуга почитают оленей как посланников божеств. Точно так же, как в храмах Инари есть изображения лис, в храмах Хиэ — обезьян. В этих краях, так уж случилось, прижились храмы Касуга.

Сперва они подошли к ширме, перед которой стояло большое деревянное блюдо. Ацухимэ развязала прихваченный с собой узелок, достала из него краюху хлеба, два рисовых колобка и небольшой камушек соли. Все это она положила в блюдо, бросила туда же несколько серебряных монет.

После этого они с Артемом отступили в хайден — так назывался зал для молений, вторая, большая часть синтоистского храма. Артем опустился на пол рядом с Ацухимэ.

Девушка положила ладони на колени, опустила голову, закрыла глаза. Ее лицо сделалось отрешенным. Неизвестно, о чем сейчас думала Ацухимэ, но в этом храме, признал Артем, хорошо погружаться в себя. Ничто не отвлекает. Где еще предаваться думам, как не здесь, в полнейшей тишине, нарушаемой разве только шорохом птичьих лап — это мелкие птахи прыгали наверху по балкам. Но эти звуки никоим образом отвлечь не могли, скорее, они действовали успокоительно.

Артем тоже закрыл глаза. Он не возносился духом к незримым высотам, не пытался слиться с астралом или мистралом и получить оттуда космическое знание и космическую же энергию. Он просто вспоминал, что произошло за последние три с половиной дня, и пытался заново переосмыслить очередной поворот своей японской эпопеи...

Тогда в Мацудайра-рю, в своей комнате Артем честно рассказал Ацухимэ, как к нему попало письмо. Ежели шпарить протокольным языком (а он как нельзя лучше подходил к случаю), то Артем чистосердечно сознался в непреднамеренном убийстве, вызванном необходимой самообороной, и в присвоении имущества убитого, поскольку последнему оно стало вроде бы ни к чему. И про монету с выщерблинами Артем сказал. Да, мол, держал в руках «рассеченное золото». Разве что не стал уточнять, за что именно расплатился той монетой.

Ну конечно, сознался Артем совсем не потому, что испугался приставленного к горлу кинжала. Ха, еще чего, какого-то кинжала! Цирковые акробаты — не самые неповоротливые на свете люди, и при большой в том нужде он, думается, смог бы отстраниться от лезвия и вывернуть руку с оружием. Только вот, скажите на милость, зачем устраивать поединки с женщиной, которую ты... которая тебе нравится? Тем более весь ее взбудораженный вид и экспансивное поведение говорили о том, что ей крайне важно узнать правду. «Эх, — с тоской подумал тогда Артем, — лучше бы она так сильно переживала по-другому поводу». Кстати, вот еще один резон: если стремишься к серьезным отношениям с женщиной, стоит ли начинать с запирательства и вранья?

Врать ведь все равно пришлось, отвечая на ее вопрос: «Кто ты такой на самом деле?» Не признаваться же в том, что прибыл из далекого будущего. Поэтому Артем поклялся суровыми богами своей Родины, что все обстоит так, как он о том рассказывал мастеру Мацудайра: он — чудом спасшийся морячок с разбившегося о японские скалы корабля, теперь блукающий неприкаянно по чужой стране.

Вот историю знакомства с ее братом Хидейоши он изложил без утайки: да, познакомились в плену, потом — бегство, ранение, монастырь. Артем клятвенно заверил Ацухимэ, что ее брат Хидейоши к истории с письмом не имеет ни малейшего касательства. Легко, кстати, клясться, когда клянешься в совершеннейшей правде.

— А еще я клянусь тебе в том, что не имел ни малейшего понятия, что это не простая дощечка с нарисованной на ней картинкой, а укрытие для письма. Клянусь тебе богами и памятью родителей. — Вот только после этих слов Артема сестра Хидейоши убрала кинжал от его горла.

— Мне очень хочется верить, что ты мне не соврал ни в едином слове, — сказала она.

— Конечно нет. — Артем приложил руки в груди. Хотел добавить «провалиться мне на этом месте», но решил все же не искушать судьбу. Потому как все же совсем немножко он соврал, а насчет проваливаться... уж кто-кто, а он знал, что это на самом деле возможно — довелось, знаете ли, однажды испробовать.

— Я прочитала письмо, — сказала Ацухимэ. Но в голосе не чувствовалось радости. — Я даже сама не ожидала, что сумею. И даже не до конца еще поверила, что у меня все получилось...