Я проснулся поздним вечером. В палате совершенно темно. Заратустра стоит у окна, прижавшись лицом к тонкой оконной раме, глядя в ночное небо. Окно огромно, он стоит в окружении звёзд. Тихо.

Млечный Путь виден нам на плоскости и только поэтому кажется нам дорогой. Мы знаем, что это обман, но мы настойчиво повторяем: «Путь. Путь. Путь». Нас, потерявших собственное основание, гонит тревога, а мы ищем пути и дороги, чтобы облагородить и оправдать собственную слепоту.

Звёзды хороши сами по себе. Они тоже движутся, но не спешат. Им тоже отведён свой срок, но они не стенают. Они тоже светят и светятся, но делают это непринуждённо. Их не теснит иллюзия. Как вообще иллюзия может теснить? Спросите у человека... Тихо.

– Зар, – тихо позвал я.

Он встрепенулся, взглянул в мою сторону и через секунду был уже рядом.

– Я здесь, здесь, – в его голосе звучали робкая нежность и обнимающая меня забота.

– Привет! – я улыбнулся губами.

– Тихо, тихо. Ничего не говори. Спи.

Я провалился в сон и снова увидел Заратустру. Он стоял на вершине холма, как всегда величественный и простой, в окружении звёзд, мерцающих короткими вспышками. Он ждал моего возвращения.

– Все собрались, – сказал он.

– И что они?

– Ждут, – печально протянул Заратустра.

– Чего? – спросил я с легкомысленным удивлением.

– Это знают только они, – сказал он устало.

– Ещё я знаю, – провозгласил я с напускной гордостью.

– Чего? – Заратустра удивился по-настоящему.

– Пустоту!

Заратустра весело рассмеялся.

– Всегда можно найти способ посмеяться над жизнью, но нет способа заставить смеяться жизнь, ибо она непринуждаема. Пойдём же! – сказал Заратустра и повёл меня в пещеру, где ждали нас прорицатель, два короля, совестливый духом, чародей, дающий благословение, добровольный нищий, безобразнейший, тень и двуглавый осёл.

В высокой, как готический собор, пещере, освещённой ярким пламенем костра, полукругом сидели собеседники моего забытья. Всю эту братию возглавлял безобразнейший, что мрачно восседал на камне посреди шепчущихся. И только осёл бесцельно блуждал по пещере и забавлялся сам с собою иногда шутливыми, иногда почти серьёзными перебранками, благо его анатомия делала его вполне самодостаточным для подобного рода развлечений.

– Привет! – сказал я собравшимся и осёкся.

Присутствующие, исполненные невыразимого внутреннего благородства, медленно поднялись со своих мест и приветствовали нас стоя.

– Мы ждём от тебя слова, о Заратустра – всеведущий и откровенный! – с внутренним напряжением титана провозгласил безобразнейший.

Я заметил улыбку, скользнувшую по лицу Заратустры, но отвечал он с серьёзностью, на которую был только способен:

– Одиночество!

Возникла глупейшая пауза. Присутствующие выждали какое-то мгновение, полагая, что Заратустра пояснит свою мысль, но Заратустра принял вид человека, которому нечего больше сказать. Они стали перешёптываться, а у безобразнейшего даже отвисла нижняя челюсть, он выглядел обескураженным.

– Ты хочешь унизить нас своим странным ответом? – промолвил он наконец дрожащим голосом.

– Одиночество! – повторил Заратустра.

Присутствующие зашумели:

«Что он себе позволяет?!»

«Он нас унижает!»

«За кого он нас принимает!»

«Что он себе думает?!»

«Это возмутительно!»

– Одиночество! – крикнул Заратустра, и эхо этого слова тысячекратно огласило пещеру.

Все стихли, испуганные.

– Я произнёс вам слово, многое ли вы поняли? – сказал Заратустра серьёзно и, дав мне знак следовать за ним, вышел из пещеры.

Окружённый сиянием звёзд, он обратился ко мне:

– В странную пещеру превратили они мой дом! Одна пещера стала многими, одно эхо стало множественным, – он выглядел бесстрастным.

Сказав это, Заратустра лёг на землю, и взор его утонул в ночном небе. Я поступил также. Земля была тёплой, казалось, она дышала, а купол неба спадал на меня шёлковым покрывалом.

– Унижение и возвышение – вот чем занят человек – игрой глупости и чванства. Самые страдающие собрались в этом кругу и ждут от меня сострадания. Но сострадать можно только страданию, и нельзя сострадать страху, глупости или боли. Но где же вы видели страдание, свободное от страха, глупости или боли?

А в это время в пещере спорили собравшиеся:

– Будущее темно, мы должны готовиться к смерти! – говорил прорицатель и нервно стучал сухими пальцами по круглому колену.

– Мир погибает, нам следует погибнуть, чтобы спасти его! – срываясь, кричал совестливый духом.

– Глупости! Мы просто должны научится его языку, мы должны уметь разговаривать с миром. Мы сможем договориться! – перебивая совестливого духом, раздражённо вопил добровольный нищий.

– Прежде мы должны определиться с тем, кому мы поручим выводить нас из тупика! – настаивал король справа.

– Он должен взять на себя всю полноту ответственности! – визжал король слева. – Нам нужны гарантии!

– Безумцы, куда вы собрались идти?! Прежде нам следует найти основание! Но где же его искать? – сокрушался чародей.

– Покаяние, покаяние! Вот чего недостаёт нам, собратья! Начать нужно с покаяния, нужно признать все наши прегрешения! Искупления, вот чего не достаёт нам – искупления! – вопил, никого не слыша, дающий благословение.

Безликая тень колыхалась по стенам пещеры:

– Всё пусто, всё тлен, всё бессмысленно! – доносилось, словно со дна колодца. – Все ваши усилия тщетны! Вам следует переступить через самих себя, вы должны умереть – вот ваш единственный путь!

– Неправда! – громогласно ответствовал ей безобразнейший. – Ты лжёшь! Мы обмануты, но мы не бессильны! Мы способны на всё! Мы должны только захотеть! Да, человек должен умереть, но для того, чтобы жил сверхчеловек!

Перепуганные ослиные головы наперебой кричали: «И-а!», «И-а!». Постепенно этот отчаянный крик стал напоминать металлический скрежет пилы. Это ужасное, чудовищное лязганье, резкое и однообразное, пронзительно грубое, вырвавшись из пещеры, заставило меня вскочить на ноги. Меня словно обожгло, обдало жаром, я стал задыхаться.

«Чёрт, опять приступ! Опять это удушье!» – всё моё существо, измученное, усталое, застигнутое врасплох, металось, рвалось от отчаяния, от безысходности. Проступили слёзы, тоска накатила, ударила.

Превозмогая эту предательскую тяжесть, что так бессовестно, так гадко, так подло сдавила мне грудь, я зарыдал, зарыдал из последних сил. «Господи, даже на это теперь требуются силы!»

Слёзы градом катились по моему лицу, и, наконец, боль, тупая до остроты, пронзила меня, как вертел, как кол в руках заправского палача, пронзила и безжалостно выдавила из меня мучительный стон, крик, шёпот, шипение...

Начиналась судорога – эта отвратительная, ни с чем не сравнимая физическая немота.

Я умирал. Но вдруг, вдруг перед моим искорёженным судорогой лицом, перед моими глазами, что непроизвольно, как полоумные, как загнанные в клетку хорьки, бились о стенки костных орбит, проскользнула тень, нет, даже не тень, ладонь, да, широкая ладонь, рука Заратустры!

Я закашлялся, словно нечаянно поперхнувшийся, осел на траву и задышал. Приступ прервался.

– Всё хорошо. Ничего не бойся. Ты же умеешь ничего не бояться, – шепнул мне на ухо Заратустра, подхватил моё непослушное тело на руки, отнёс его в пещеру и положил поближе к огню – мне было холодно.