Эскадрон покинул горящую мельницу, от топота копыт содрогнулась земля.

Вскоре умолкли последние стоны умирающих. Были слышны лишь потрескивание костра, скрип мельницы да шелест листьев. Обессилев, Катрин закрыла глаза и опустила голову на руки Готье. Боль становилась все сильнее. Истерзанная женщина и ее друзья остались одни в этом мертвом пространстве.

Вдруг где-то монастырский колокол зазвонил к заутрене. Ему ответил другой, потом третий и еще… Послышался плеск воды от весел причаливающей лодки. Когда Готье поднял свою госпожу, чтобы перенести ее в лодку, она опять лишилась чувств.

Очнулась Катрин лишь в кровати в доме Симоны и тут же снова погрузилась в ад страшных видений, вызванных жаром.

Утром она не узнала Жака де Руссе, всего в крови, оборванного, покрытого пылью. На его правой щеке был свежий след от раны. Капитан пришел сообщить ей, что все в порядке и Рене д'Анжу, целый и невредимый, снова помещен в Новую башню.

— К тому же по собственной воле! — доверительно сообщил он Симоне. — Когда мы напали на Дворянчика и его банду, он во время боя преспокойно мог скрыться. Но этого не сделал. Наоборот, сражался на нашей стороне, и когда исход боя был предрешен, подошел ко мне и сказал: «Вы спасли мне жизнь, капитан. Теперь вам остается лишь доставить меня в Дижон. — Заметив мое удивление, он добавил:

— Я был бы неблагодарным, если бы отправил вас на эшафот за то, что вы позволили мне убежать. Я хочу вам напомнить то, о чем вы часто забываете: меня удерживает слово чести, а не ваши запоры. Рыцарь лишь единожды дает слово, тем более король…»

— Если я правильно понял, — сказал Готье, — вам пришлось сразиться с головорезами Дворянчика. Как вам удалось с ним справиться, если ваш отряд был значительно меньше?

— По пути я присоединил гарнизоны Гийомских ворот, ворот Фермере и Святого Николя. Этого оказалось достаточно. Мы хорошо отделали этих подонков, осмелившихся носить цвета Бургундии. К сожалению, некоторым удалось ускользнуть и скрыться.

— А Дворянчик?

Широкая улыбка, из-за шрама больше похожая на гримасу, осветила лицо капитана.

— Поймали как цыпленка. Его тайно привезли в Дижон, и завтра в крытой повозке под охраной я отправлю его в Лотарингию.

Почему в Лотарингию? Ваши тюрьмы недостаточно надежны?

— Не поэтому. Я не хочу оставлять его здесь, так как не желаю, чтобы кто-то узнал, что мой узник покидал башню, пусть даже ненадолго. К тому же я должен сделать это для монсеньора Рене д'Анжу: Дворянчик был его пленником и сбежал от него. Теперь он вернется в свою тюрьму. Все возвращается на круги своя!

Мне бы не помешал хороший кувшинчик вина, госпожа Симона; я знаю не много домов, где вино было бы лучше вашего!

Прекрасная кормилица смущенно улыбнулась:

— Мне нет прощения, Жак! Но вы так увлеченно рассказывали! Сейчас вам принесут вина и промоют раны. Пойдемте со мной в гостиную.

Когда она открыла дверь, с кровати Катрин послышалось рыдание. Госпожа де Монсальви снова погрузилась в свой кошмарный сон. К ней тотчас же подбежали Готье и. Беранже. Сухие губы Катрин пылали. Готье провел по ним тампоном из корпии, смоченным липовым настоем. Графиня запричитала: «Арно! Арно! Я иду… не уходи… Любовь моя, подожди меня!.. подожди меня… Я хочу вернуться домой!..»

Из полуоткрытых глаз градом полились слезы, Катрин заметалась по подушке, как будто стараясь прогнать страшные видения.

Беранже взглянул на своего друга.

— Увидит ли она снова Монсальви и детей? — пробормотал он сдавленным голосом.

Бывший студент огорченно пожал плечами.

— Это известно одному Богу: я боюсь, как бы ее выздоровление не затянулось. Скоро наступит зима…

Как будто в подтверждение его слов, на Дижон упал первый снег…

Зима пришла, как захватчик. За несколько часов города и деревни оделись в белоснежный наряд.

Ветер срывал с ветвей деревьев последние листочки. Небо сровнялось с землей, словно в тумане. Двери домов, будто озябнув, закрылись.

Люди законопатили окна и устроились в уголке у горячего очага в сонливом ожидании первой песни жаворонка, которая разбудит природу и объявит начало полевых работ. Но в хижинах и лачугах бедняков нищета стала еще страшнее, и в них медленно проползала смерть…

Как и другие, Катрин могла остаться в уютном доме Симоны Совгрен и подождать весну, чтобы предстоящий путь оказался менее опасным. Она могла бы не спеша залечить раны на своем истерзанном теле, в это время зарубцевалась бы и душевная рана стыда и отвращения. Она могла бы… Но не сделала этого.

Через две недели после ужасной сцены на мельнице она покинула Дижон в сопровождении Готье де Шазея и Беранже де Рокмореля, двигаясь на север.

Жар прошел через двое суток. К величайшему изумлению своих друзей и доктора, вызванного Симоной, Катрин через три дня открыла глаза и ясным взглядом посмотрела на окно, стекла которого сплошь были покрыты кружевным инеем.

Она почувствовала себя умиротворенной и вместе с тем уставшей, как будто бы во время бури долго сражалась с волнами, а проснулась на берегу ранним солнечным утром. Как только сознание полностью вернулось к ней, вернулась и память.

Громкие рыдания Катрин разбудили Готье, который, просидев около хозяйки всю ночь, спал теперь на подушках у камина. Вскочив, он с недоумением посмотрел на нее, затем взял за запястье, пощупал пульс, который стал таким частым и удивительно размеренным.

Он радостно воскликнул:

— Жар спал! Госпожа Катрин, вы спасены! Бог услышал наши молитвы!

Тут он снова заметил, что она плачет. Готье положил руку на лоб Катрин.

— Нет, — начал он, не замечая, каким нежным стал его голос, — надо не плакать, а радоваться, что вы вырвались из лап смерти, мы уже было думали, что она не выпустит вас. Жизнь оказалась сильнее.

— Моя жизнь кончена!

Он упал на колени перед кроватью.

— Ваша жизнь… о нет, не надо так говорить! Иначе и нам с Беранже не стоит жить: ведь это мы обрекли вас на муку! Я вас умоляю, старайтесь больше об этом не думать, все забыть.

— Я никогда не смогу забыть…

Катрин отвернулась к стене: любой, даже почтительный, взгляд был ей невыносим. Она чувствовала себя униженной. прокаженной, как будто бы ее тело было все еще выставлено напоказ. Она гнала от себя жалость, саму жизнь, воспоминания о детях, о муже, забыв все его прегрешения, она ощущала лишь собственный стыд.

Она отказалась от пищи, надеясь умереть от слабости. Тогда однажды вечером Симона, не говоря ни слова, вышла из дома и вернулась, ведя за собой пожилую женщину. Лицо этой женщины было удивительно ясным и приветливым.

Госпожа Морель попросила всех выйти из комнаты.

Оставшись наедине со своей подругой, она подошла к кровати Катрин и наклонилась к ней.

— Катрин, — прошептала она, — я привела вам друга… друга, способного вас понять. Она повитуха и хочет осмотреть вас, чтобы определить, что стало с вами. Ведь именно это вас гложет?

Катрин повернула заплаканное, бледное до неузнаваемости лицо, ее губы дрожали, веки были закрыты, словно она боялась увидеть отражение своего стыда на лице подруги.

— О! Симона, как вы можете…

— Лучше скажите, как хорошо я ее понимаю, — прервала ее вошедшая дама. — Скажите ей, что я из Сабле и что двадцать лет назад, когда англичане заняли мой город, я была изнасилована целым отрядом. Скажите ей, что я чуть не умерла, но мне повезло, и я встретила сумевшую меня понять умудренную опытом женщину. Она выходила меня, а также передала секрет, как помогать всем пострадавшим от насильников. Одному Богу известно, сколько их в наше дикое время!

— Но я не хочу жить, я хочу умереть!

— Почему? Из-за кого? Ваша жизнь принадлежит не вам. Вы не имеете права ею распоряжаться.

— Бог простит!

— Бог здесь ни при чем! У вас есть семья, именно ей вы и принадлежите.