Катрин ответила не сразу. Ван Эйк предлагал наилучший выход в ее положении, но она испытывала странное чувство: ее отталкивал и одновременно притягивал чудесный фламандский город, один из самых красивых в христианском мире, где когда-то недолго жила Катрин. Ее сдерживало то, что вернуться в Брюгге — это значит повернуться спиной к семейной жизни, еще дальше удалиться от Монсальви, куда она так стремилась добраться.

Готье, со свойственными ему сообразительностью и деликатностью, разгадал сомнения хозяйки. Он наклонился к ней:

— Госпожа Катрин, вы не можете сейчас туда вернуться в таком состоянии! Надо ехать в Брюгге. Этот путь долгий, но надежный. Еще несколько недель вашего отсутствия ничего не изменят.

— И к тому же горные дороги опасны зимой, — заключил Беранже, почувствовав сильное желание увидеть сказочную Фландрию, о которой он столько слышал, — мы можем погибнуть от холода. А так мы вернемся в Монсальви весной. Весной у нас так красиво!

Ничего не ответив, Катрин наклонилась и поцеловала его перепачканную в сахарной пудре щеку.

— Устами младенца глаголет истина, — весело заметил Ван Эйк. — Что вы на это скажете, Катрин?

Она окинула своих друзей нежным взглядом.

— Как хорошо иметь таких друзей! Поехали в Брюгге, и как можно скорее!

Через два дня они выехали из Арлона, Катрин наотрез отказалась от удобной повозки, предложенной художником.

Чем труднее будет путь, тем лучше, поскольку долгая езда на лошади могла бы избавить ее от посещения Фландрии. Она потребовала мужскую одежду, чтобы никому в голову не пришло обращаться с ней как со слабым существом.

Словно по ее желанию, путешествие по Ардену оказалось труднее, чем она предполагала.

Наступили страшные холода, приходилось бороться с гололедом, по которому скользили копыта лошадей, с волками, осмелевшими от голода. Путники отгоняли их во время ночлега, лишая себя сна.

Если бы Ван Эйк был один, он бы остановился на несколько дней в каком-нибудь замке переждать непогоду. Но отчаяние подгоняло Катрин. Сцепив зубы от усталости, не испытывая жалости ни к себе, ни к другим, она с онемевшими от верховой езды мускулами неслась вперед, тщетно ожидая спасительного освобождения.

Вечером Катрин быстро съедала горячий суп, кусок хлеба, выпивала стаканчик вина и замертво падала в постель, иногда даже не раздеваясь. Встав на рассвете, она плакала от бешенства и отвращения, ибо мучительный приступ тошноты удерживал ее в кровати.

Если не считать этого почти ежедневного недомогания, она чувствовала себя превосходно. У Ван Эйка начался насморк, Готье мучился непрекращающейся болью в шее, а Беранже вывихнул ногу. Двое слуг художника два дня дрожали от лихорадки. Катрин же все невзгоды были нипочем, и она приехала в Лилль в прекрасной форме.

Когда в конце недели на горизонте показалась высокая дорожная башня, похожая на огромный палец, упирающийся в небо, Ян Ван Эйк не смог сдержать вздоха облегчения: он кашлял со вчерашнего дня и готов был отдать душу за теплую комнату, удобную кровать и целебный горячий настой.

— Наконец-то мы у цели! — воскликнул он. — Я уже не верил, что это проклятое путешествие когда-нибудь закончится.

Катрин недоверчиво посмотрела на него.

— Мы еще не приехали, — спокойно заметила она, — мне кажется, мы в Лилле, а не в Брюгге.

— Я знаю, знаю… Но я же вам сказал, что мне надо здесь сделать остановку. Вы мне можете подарить два дня? Я совершенно без сил, моя дорогая, а мне не хотелось бы вернуться домой на носилках и с воспалением легких!

— Хорошо! Было бы некрасиво с моей стороны вам в этом отказать, мой бедный Ян. Вы стали таким изнеженным! Раньше вы были крепче! Может быть, с возрастом и меня это ожидает.

— Я не изнежен, — обидевшись, пробурчал он, — но мне уже не двадцать лет, а за окном такая погода, в какую хороший хозяин собаку не выгонит. Вас же жизнь закалила.

Он выглядел таким несчастным, утратив из-за насморка все свое великолепие, что Катрин почувствовала угрызения совести за свое отношение к преданному другу. Наклонившись, она поцеловала его небритую щеку.

— Ян, не сердитесь на меня! Я знаю, что стала невыносимой, отвратительной и плачу неблагодарностью за вашу дружбу. Но я опасаюсь пребывания в Лилле, мне хотелось бы побыстрее убраться отсюда.

— Почему это вдруг? Мне казалось, что вы любите госпожу Симону Морель и будете рады ее видеть.

Нетерпеливым жестом Катрин указала на огромное бургундское знамя, развевающееся на ветру, и на такие же небольшие знамена, украсившие дворцовые башни и дозорную каланчу, — верный признак присутствия герцога.

— Ее — да, но его… я не хочу, чтобы он знал о моем присутствии!

— О чем вы? — пробурчал Ван Эйк. — Откуда он может узнать?

— Вы можете ему это сообщить, друг мой. Вы и сами не заметите, как упомянете обо мне во время своего доклада. Художник мгновенно покраснел.

— Вы считаете меня способным на это? Его оскорбленный вид рассмешил Катрин.

— Конечно же, вы на это способны! Вы — образцовый слуга герцога. Вы, наверное, забыли, как два года назад мне пришлось бежать от вас, иначе вы бы доставили меня к нему со связанными руками и ногами.

— Вы правы. Но то был приказ!

— А сейчас нет? Я считаю, что удача еще ближе на этот раз, и боюсь, что мое возвращение к Филиппу стало для вас навязчивой идеей. Я не уверена, что вы действительно намереваетесь доставить меня в Брюгге, а не закончить путешествие здесь, в Лилле, как сами только что проговорились.

— Это смешно! Почему это вдруг я не вернусь к себе домой в Брюгге?

— В Дижоне я узнала, что в последнее время не так уж хорошо приходится верным подданным Филиппа в Брюгге. Народ бунтует против своего повелителя, стремящегося урезать их привилегии из-за неудачи при Кале. Он отказывается разрушить укрепления соседнего порта. Друг мой, я слишком хорошо знаю жителей Брюгге, чтобы представить, как сложно их усмирить: ведь кровь уже пролилась.

— Я смотрю, история пишется по-разному: все зависит от того — бургундец или фламандец, — с раздражением воскликнул Ван Эйк. — Не будем делать скоропалительных выводов. Я скажу вам лишь, что с 13 декабря в городе спокойно — туда приехал герцог. Добавлю также, что я не солгал, намереваясь отвезти вас к флорентинке. Вы довольны?

— Да, но…

— Никаких «но»! Позвольте и вам задать один простой вопрос: как с подобными мыслями вы согласились ехать со мной?

— Я твердо намеревалась добиться от вас того, чтобы вы доставили меня туда, куда обещали. Я подумала, что в случае, если вы останетесь в Лилле, я прибегну к помощи Симоны. А теперь хватит ссориться. Это просто глупо! Пообещайте мне ничего не предпринимать для моей встречи с герцогом.

Ван Эйк, пробормотав что-то сквозь зубы, наклонился. что бы проверить подпругу, и со вздохом, более убедительным, чем расписка, пообещал:

— Хорошо. Я даю вам слово, но позвольте заметить, что это тоже очень глупо!

Они въехали в город через огромные ворота. Ван Эйк предъявил стражникам свой постоянный пропуск. Начальник стражи поцеловал печать из красного воска. Катрин заметила дом Морелей, находящийся совсем рядом с дворцом герцога. Наступала ночь, за путниками опустили решетку и подняли мосты.

Город еще не собирался засыпать. Как раз наоборот, находясь под защитой толстых стен, он готовился к последнему рождественскому празднику — дню Епифании.

Путникам показалось, что они прибыли в разгар гулянья. Во всю мощь звонили колокола, сзывая в церковь народ на вечернюю церемонию. В окнах домов были видны горящие камины, богатые наряды горожанок, жен купцов или ростовщиков. По узким улочкам, очищенным от снега, с недавно положенной соломой для ожидаемого кортежа герцога, бегали разнаряженные детишки. Они распевали псалмы; побуждая горожан открывать двери и угощать их пирогами и сладостями. Под сводами Большой площади разместились торговцы и фокусники, собирая вокруг лавок и натянутых веревок многочисленную толпу. Проезд по площади, окаймленной высокими кирпичными домами, был затруднен. Чуть дальше возвышался недавно законченный огромный кирпичный дворец Филиппа Доброго. Украшенный множеством знамен, освещенный факелами, он, казалось, жил какой-то своей жизнью.