К самому утру, когда я уже шатался от усталости, португалец пришел сменить меня, и я побежал в каюту. Зевая, залез я на первые попавшиеся нары рядом с храпящим матросом и, не раздеваясь, собрался заснуть, как вдруг из-под пола донесся до нас полузаглушенный вой — жуткий, нечеловеческий вой, от которого у меня поднялись дыбом волосы.

Я вскочил, смахивая сон. Несколько матросов проснулись и сели, свесив с нар голые ноги. Мы прислушались. Вой повторился опять, и на этот раз он был так пронзителен, так уныл, что многие из матросов в ужасе кинулись друг к дружке и сбились в испуганное стадо.

— Ребята, это воет мертвая собака капитана! — глухо сказал Ксаверий, и матросы затряслись от страха.

Мой сосед кинулся на постель и сунул голову под подушку.

— Молчи, Ксаверий. И без того тошно, — остановил кто-то старика.

— Не буду я молчать! — упрямо шепнул Ксаверий. — Ясное дело: мертвая собака опять завыла. Не иначе, как быть покойнику, ребята. Вот помяните мое слово.

— Что за мертвая собака? — вмешался я.

— А это, видишь ли, парень, была у нас на пароходе собачка, еще от прежнего капитана, Джексона. Тот ушел, а собаку оставил, но только она невзлюбила рыжего — я разумею капитана Грегуара — и завела себе удивительный обычай: выть перед покойником. Веришь ли, каждое плаванье, чуть завоет, уж мы знаем — быть у нас мертвецу. Рыжему сильно это не понравилось, и вот однажды, проходя мимо собачки, он поднял ногу, а собачка возьми и зарычи. И как поднял он ногу, так и опустил ее прямехонько ей на голову и проломил ей каблуком череп. Силища в этом рыжем черте бесовская, а не человеческая!

— А она все-таки воет перед покойником, — шепотом вмешался молодой матросик, лязгая зубами от страха.

И, точно в подтверждение, нечеловеческий протяжный вой снова донесся до нас из-под самых нар, как будто завывавшее существо, пока мы говорили, передвинулось ближе к нам.

В ужасе кинулись матросы к себе на нары; прыгнул и я под одеяло — не столько от страха, сколько от усталости, и тотчас же заснул мертвым сном.

Я проснулся уже во вторую смену. Утренний гонг изо всех сил дребезжал нам в уши, сзывая к первому завтраку. Матросы повскакали, уступая теплые нары усталым до одури товарищам.

Когда я пошел в умывальную и подставил голову под струю холодной воды, старый Ксаверий улучил минутку и шепнул мне:

— А покойник-таки нашелся! Ведь телеграфистка скончалась в тот самый час, как выла собака.

Я выскочил из-под крана и, не вытираясь, помчался в машинное отделение.

— Пичегра, — крикнул я, — правда ли, что умерла мисс Тоттер? Отчего она умерла?

— Не ори, — флегматически ответил португалец. — Должно быть, шторм перепугал беднягу или объелась сверх меры, вот сердце-то и не выдержало. Да и надо сказать, что ей было за сорок, хоть и носила цветные бантики.

Я стал на работу. С этой минуты мне было ясно, что малейшая неосторожность приблизит меня к моей собственной смерти. Первую свободную минуту я употребил на то, чтоб набросать эти странички и приготовить в своем тайничке бутылку. Потом я скользнул в лазарет, куда меня пропустили не без труда. Я пошел навестить Дана.

Несчастный эпилептик лежал без движения, стиснув посиневшие губы. Пришлось повозиться с ним, прежде чем он раскрыл рот.

Чего хотят от него? Он намерен умереть, и чем скорей, тем лучше. Нельзя жить человеку, видевшему сатану. А он видел, как сатана убил его друга, Дипа… Нет, никого не приводили в лазарет, кроме него. Пассажирская палата рядом; в лазарете общая контора; он непременно узнал бы, если б, кроме него, был еще больной…

С этими словами Дан замолк и показал мне спину. Я выжал из несчастного все, что мне было нужно, и с тревогой прошмыгнул на палубу. Значит, Василов не ночевал в госпитале. Я рассердился на него за неосторожность. Почему он не послушался разумного совета?

Наверху, в маленьком салоне, было шумно. Вокруг Ковальковского столпились пассажиры первого и второго класса, шла речь о смерти телеграфистки.

— Я требую, чтоб была произведена дезинфекция! — надрывалась пожилая дама из каюты N_8.

— Да помилуйте, ведь она умерла от разрыва сердца!

Человек, проговоривший это веселым голосом, стоял спиной ко мне. Я посмотрел и облегченно вздохнул. Это был Василов собственной особой — живой, веселый, разговорчивый, ничем не напоминавший вчерашнего запуганного пассажира. Он жив! Тяжесть спала у меня с плеч. Слава богу! Я хотел подойти к нему, но побоялся попасться на глаза штурману.

Между тем Василов оживленно разговаривал с пассажирами, успокоил ворчливую пожилую даму, поднял крошечный носовой платок, оброненный дочерью сенатора Нотэбита, — словом, вел себя как заправский светский человек.

„Вот какие у тебя замашки!“ — подумал я не без ехидства и, улучив минуту, когда он зашел за кресло с газетой в руках, тронул его за плечо:

— Отчего вы не ночевали в лазарете?

Василов быстро повернулся и посмотрел на меня острым взглядом. Ребята! Это был Василов, это было его лицо, нос, губы, волосы, пиджак, брюки, жилетка, сапоги, — это был Василов, говорю я вам, и это был не он! Это был совсем другой человек, не будь я Биск, шотландец! Я не удержался, я вскрикнул.

— Что с вами? — спросил, улыбаясь, мнимый Василов, другой Василов, призрак Василова, не знаю, как его назвать.

Но я не ответил: у меня лязгали зубы, я опрометью кинулся вниз, к его каюте.

Мне удалось попасть под обшивку никем не замеченным. Я взглянул в глазок: все было по-прежнему в каюте Василова, даже револьвер лежал на столе и в углу стоял нетронутый саквояж. Сплю я, что ли? Нет ли у меня кошмара? Но, если только не подменили меня самого, тот человек наверху не был Василовым, нет и нет!

Я выскочил снова на трап, чтоб пробраться к себе в тайничок. Пробегая по лестнице, я увидел позади себя, в двух шагах, не больше, рыжего человека в сюртуке. Он спешил за мной, легонько дотрагиваясь до перил тощей и безжизненной рукой с сильно опухшими сочленениями. Я рванулся со всех ног вперед, опередил его шагов на двадцать, завернул за угол и стрелой влетел в узкое отверстие.

Уф! Спасен! Хоть на час, да спасен! Я оглянулся, тщательно запер все выходы из моего тайника, приготовил бумагу, чернила, дописываю дневник. Сейчас я закупорю это в бутылку и брошу в море, написав на стекле кусочком алмаза: „ММ“.

Кто бы ни был тот, кто выудит бутылку из океана, — если только он рабочий, — он доставит ее Микаэлю Тингсмастеру. Наших ребят разбросано по белу свету гораздо больше, чем знаем мы сами.

Я только что собрался сунуть бумагу в бутыль, как послышался звук льющейся воды. Оказывается, наверху открылась щель в два пальца, и оттуда хлынула вода. Я попробовал на язык — соленая. Ринулся к выходу — он не раздвинулся. Меня захватили, как в мышеловку. Вода заполнит мой тайник часа через два, и я утону. Прячу бумагу в бутылку, закупориваю, стараюсь расширить щель, чтоб выбросить бутыль из каюты. Ребята, вспоминайте шотландца Биска! Предупредите тех, кто едет на „Амелии“, что подмен совершился. Остерегайтесь капитана Грегуара!

Менд-месс!»

— Милая моя, ты ведешь себя не-при-лично, — сказал сенатор Нотэбит своей дочери Грэс, лежавшей на кушетке укрепив обе ноги выше головы, на спинке отцовского стула.

— Очень может быть, папа, — ответила Грэс. — Я ничего не имею против твоих замечаний. Если это тебе нравится, говори сколько угодно.

— Дело не в том, нравится ли это мне, дочь моя, — внушительно возразил сенатор, — а в том, чтобы ты приняла мои слова во внимание.

— Не считайся со мной, дорогой папочка. Недоставало еще, чтоб мой отец считался с такой глупой девчонкой, как я! Умоляю тебя, делай только то, что тебе нравится.

Сенатор помолчал несколько минут, сбитый с толку. Он, впрочем, был недаром сенатором и недаром посещал официальные и домашние приемы президента. Высморкаться и снова приступить к делу ему ничего не стоило.