За Доном началась настоящая Европа, с мощёными дорогами, городками с постоялыми дворами и ресторанами, через каждые десять лиг. Свежими (относительно) газетами и альманахами, и всем возможным сервисом – от ремонта лошадей, до полного непотребства, которое, конечно, грех, но для воинов не такой уж тяжкий, не монахи, всё-таки. А монголы то пока и вовсе язычники, им все грехи отпустятся в момент крещения. Главное, что всё было чисто, кочевая жизнь Филиппу уже изрядно надоела. А грехи? Свечкой в церкви тут не отделаешься, король всё-таки, придётся построить храм, или даже кафедральный собор. Не беда, не разорится. Да и не кому-то это строение отойдёт, а Святому престолу, для него не жалко, в конце концов, одно ведь дело делаем. Дело. Именно ради дела, после Сталино[52], Филиппу пришлось отказаться от мысли пройти через Прагу, а сразу взять курс на Буду, через Запорожье. В Сталино он получил известие, что отец уже в курсе, и тоже возвращается в Рим, чтобы узнать подробности посольства Принца-Бастарда.

На пару дней задержались только в Буде. Как бы не торопился король Чехии и Польши, отказать себе в удовольствии пображничать с лучшим другом он не мог. Да и Генрих такого бы не простил. Подумаешь, посольство каких-то кочевников, пара дней тут ничего не изменит. Генрих Вельф изменился внешне, в уголках глаз пролегли глубокие морщины, а виски тронула седина, но совсем не изменился внутренне, это был всё такой-же безалаберный баламут. Хорошо встретились, хорошо отметили встречу. Две родственные души, настоящие братья.

Генрих всё ещё мечтал о Саксонском троне, но уже не так страстно. После подавления мятежа, Роберт де Бомон выгреб из Саксонии всё – и людей и деньги, теперь это было самое нищее королевство Европы, а у короля Баварии, Австрии и Венгрии вполне хватало своих забот в причерноморской Дакии[53]. Вот потом, когда Саксония восстановится, к этому вопросу можно будет и вернуться, а пока пёс с ней. Пусть дурачок Вильгельм сам всё расхлёбывает и восстанавливает. Всё равно, наследников у него, скорее всего, не будет. Младший братик делил ложе со своими придворными, играя в этих содомитских забавах роль женщины. Мерзость и позор Вельфов, с этим уже даже Оттон согласен, но всё равно лучше не торопиться. Пусть сначала пустующие земли заселят плебеи, на вакантные феоды посадят достойных рыцарей, тогда они сами попросят Генриха взять их под свою руку и избавить от власти глупого содомита. Нет, убивать его Генрих не хотел. Для таких, как он, есть специальные монастыри, целых два. Один на острове Гренландия, а второй где-то в центре экваториальной Африки, вот пусть сам и выбирает, где ему будет комфортнее отмаливать грехи.

Изменился друг. Стал гораздо мудрее, видимо, этому поспособствовало появление наследника. А может быть возраст. Это не важно. Главное – Генрих остался настоящим братом, не просто по записям в церковных книгах, а духовно. Ближе него у Филиппа родственников не было. Отец? Он небожитель, сравни античным богам. Он достоин поклонения, но настоящей близости между ними никогда не будет. Другое поколение. Ричарду близки те демоны войны, которые вмести с ним начинали, например, не к ночи будет помянутым, Роберт де Бомон, или Спящий Леопард. Вот вроде и родственник, Сир Кеннет Маккинли, а всё равно чувствуется, что он стоит на пару ступенек выше и в общении снисходит, чтобы поучать. Не явно, конечно, не вызывающе, но всё равно ощутимо. Генрих же был своим по образу мышления, он был тем, с кем хотелось биться спина к спине.

Послу и сыновьям великого хана, король Баварии, Австрии и Венгрии подарил коней. Не жеребцов, конечно, холощёных, такую кровь на сторону никто не отдаёт, но зато это были настоящие произведения коневодческого искусства, таких красавцев даже в Риме, насчитывалось едва с полсотни. В Венеции тоже не отделались без подарков. Хотя сам Фараон путешествовал где-то по краю земли, магистрат не ударил в грязь лицом, одарив всех новомодными шпагами, кинжалами[54] и роскошными перевязями для них. В Болонье[55] все получили роскошные плащи из очень плотного шёлка, ярко синего цвета, с вышитым золотом на правом плече небольшим крестом. И вот, наконец, Рим.

Оставив посольство великой Орды развлекаться в гостинице, близ терм Диоклетиана, Филипп первым делом направился в Ватикан. Папа обнял его, как собственного сына.

– Очень рад, Филипп, мы все за тебя переживали. Желаешь исповедоваться, или сразу пообедаем?

– Исповедь моя, если начну, будет длинной, но все грехи настолько мелкие, что вряд ли заслуживают вашего внимания, Ваше Святейшество. Свечи, во искупление, я ставил во всех храмах, попадающихся по дороге, когда моя миссия закончится, начну строить кафедральный собор в Праге, или Фальконбридже. Давайте лучше пообедаем, но сначала ответьте мне – скоро ли прибудет отец?

– У нас теперь принято общаться на ты и без титулований, когда мы наедине, или в кругу своих, так что будь любезен, называй меня Робером. А на твой вопрос ответа у меня нет. Море – стихия непредсказуемая, это я тебе как бывший адмирал говорю, Филипп. Может быть, он прибудет через пару дней, а может, через две недели. Скоро ли это – решай сам, у каждого из нас своё отношение со временем. У меня сегодня на обед дары моря. Желаешь что-нибудь заказать дополнительно?

– Нет. Это лучшее, что можно желать. Баранины и конины я наелся лет на пять вперёд. Хочу морепродуктов, овощей и фруктов. И молодого вина.

– Откуда же взяться молодому в июле, Филипп? – усмехнулся Робер де Сабле – С прошлого урожая минул почти год, он давно разлит в бочки. А следующий дозреет только через пару месяцев. Совсем ты там одичал…

– Одичал, это точно. Эти кочевники пьют брагу из кобыльего молока[56]. Редкостная дрянь… Вино на ваш вкус, Ваше…, то есть Робер.

Двадцать четвёртого июля 1202 года Ричард вернулся в Рим. В Ливерпуле он, как и планировал, провёл целый месяц и провёл его не зря. Самый секретный город (а это уже был настоящий город) Принципата, не отмеченный ни на одной общедоступной карте, достойно развил традиции, заложенные ещё в западном «Тамплиерском» форте Большого Яффе. Если «Тамплиерский» форт был аналогом научно-производственного объединения, то Ливерпуль аналогов в другой истории не имел. Там тоже были закрытые города, но они в производстве были узко специализированными, каждый город под конкретное изделие, в Ливерпуле же производил все новинки, а исследования велись во всех областях науки. Здесь же готовили и кадры. В этом мире первым университетом стал Ливерпульский, хотя о нём, за пределами города, мало кто знал. Отбор студентов производился орденом Святого престола, который был ответственен за обучение отроков на местах. Учили теперь всех желающих и при этом бесплатно, подавляющее большинство только чтению-письму на двух языках[57], да четырём арифметическим действиям. Немного, но на фоне почти всеобщей безграмотности, даже такое образование обеспечивало соискателя неплохим рабочим местом. Тех же, кто демонстрировал тягу к дальнейшим знаниям, отправляли в Ливерпуль. Не сразу в университет, сначала в среднюю школу, где преподавались алгебра, геометрия, основы физики и химии, природоведение, латынь и греческий. Три четверти выпускников средней школы дальше попадали в профессионально-технические (фельдшерские, ветеринарные) училища, а четверть зачислялась в университет.

Программу обучения Ричард составлял сам, как и критерии оценки знаний. Никакой средневековщины, с её свободным посещением лекций (иногда всего по паре часов в неделю) и двадцатилетним обучением, в университете Ливерпуля не было. Система потогонная, с производственными практиками и привычными нам экзаменами после каждого семестра, кто хочет – тот добьётся, кто не хочет – тот и с уже освоенными знаниями сможет принести немалую пользу. Не всем же быть учёными. Нужны расчётчики, техники, инженеры, преподаватели в ПТУ, наконец. В общем, до степени магистра наук, в университете доучиться имел шанс один из сотни, но поскольку каждый поток уже состоял из пятисот студентов, и такой малый выход обещал принести неплохие плоды.