— Да, Мануэль Соломонович, действительно Татаренцев. Знаком ли вам этот человек?

Я, признаться, первый раз его вижу.

— Тебе же тут черным по белому написали — из столицы приехал, — Моня показал нужную строчку, делая шаг в сторону друга — и тоже топча место преступления, — верни товарищу начальнику документ — и пойдем уже. У меня рабочий день кончается.

— Да пожалуйста, — Давыд переступил через труп и вложил удостоверение в руку Татаренцева. — Пойдемте, я бы вот после работы пивка хлебнул.

В катафалке Моня зашипел на Кролика:

— Ты что творишь? Жить надоело? Ты понимаешь, с кем сцепился?

— Понимаю. Мне про то, как они этого… покойного отпустили, Николай Олегович рассказывал. У них свои игры, но я им помогать не собираюсь.

— Сядешь.

— А я и так и эдак сяду. Вся семья там, я последний остался. Так что бояться мне нечего.

— Как знаешь. Но нас с собой не тащи, герой. Мы свое отвоевали, хотим дальше жить мирно и спокойно.

Кролик вскочил с сидения.

— Мануил Соломонович! Вы себя видели? Я пришел — все только и говорили: Моня то, Моня это, Моня может все, Моню все женщины обожают, а мужчины тихо завидуют… А вы на себя посмотрите! Грязный, небритый, говорите шепотом… Развалина. Я и в лагере жить буду, если надо, а вы на свободе не живете, а так — коптите! А все из-за этих… Из-за этого…

— У тебя зеркала не будет? — Моня отвернулся от негодующего Кролика к Арине. Та протянула. Он задумчиво разглядел щетину на физиономии.

— Вазик! Высади меня у Рождественской, все равно мимо поедем. Я скоро вернусь.

Через час он вернулся в УГРО. В белоснежной рубашке с янтарными запонками, в клетчатом галстуке-бабочке, в костюме в полосочку, в шляпе-панаме, выглядящей старомодно, но мило. Выбрит был идеально и одеколоном пах деликатно, но отчетливо.

Как будто бы двойник, заменявший все это время Моню, наконец-то ушел, вернув прежнего Цыбина в целости и сохранности.

— Товарищи, — Моня взял слово на вечернем собрании, — у меня сегодня личная дата. День Победы… во всех смыслах. Приглашаю всех присутствующих ко мне. Прямо сейчас. Ничего не готово, но организуем что-нибудь по возможностям. Скромные дары в виде жрачки и выпивки глубоко приветствуются.

А спрыгнув с трибуны (Давыд вжал голову в плечи — ну как приземлится на больную ногу) — тихо сказал уже Кролику лично:

— Спасибо, Борь. Ты это, не торопись садиться, у нас тут весело, девушки хорошие. Давай познакомлю с одной…

— М-да. Судя по времени — нарезался. Еще минут пятнадцать — и пойду его искать, — озабоченно констатировал Моня, глядя на часы.

Арина только вздохнула и подлила ему чаю. И именно в этот момент щелкнул замок на двери. Шорин почти вбежал в комнату с цветами в одной руке и позвякивающей сумкой — в другой, бросил сумку на диван — и обнял Арину, закружил ее по комнате, а потом поцеловал, смачно и долго.

— Двенадцать тестов! И все на ура! Полностью восстановлен, готов к возвращению! — прокричал он.

Арина и Белка переглянулись. Арина пыталась почувствовать ту радость, что охватила Шорина, но ощущала только сосущую тоскливую тревогу.

— Не ори, ребенка разбудишь, — вот Моня, кажется, был искренне рад за друга. — И где теперь нужны драконы? Война-то кончилась…

— О! Там отдельная песня. Берлин помнишь? Будем примерно теми же методами мировой коммунизм насаждать.

— Сильно. Прямо с завтрашнего дня?

— Не, две недели на уладить дела — и вперед, — Давыд наконец-то с размаху сел на стул и запустил пальцы в вазочку с печеньем.

— А откуда начинаем? Тебе-то все равно, а я, как ты знаешь, мерзляв. Если на север куда — хоть белье теплое раздобуду, а то выдадут, как в Финляндии, барахло.

— Никуда ты не поедешь. Сам сказал — война кончилась. Так что выдадут мне правильного Второго, огненного. Обещали даже смотрины устроить. А ты дома посиди. У тебя тут работа любимая. Будешь за женой моей приглядывать, а мне Оськины фотографии присылать, чтоб я видел, как сын растет.

Моня встал. Руки его дрожали.

— Правильного, значит. Фотографии, значит, — он сжал кулаки. — Простите, дамы, выйду покурить.

Он выскочил за дверь.

— Что это с ним? — искренне удивился Шорин.

— Ты совсем дурак? — зашипела на него Арина — и хлопнула дверью.

Моню она нашла быстро — он сидел в соседнем дворе на спрятавшейся в кустах скамейке. Она дотронулась до его плеча — он отбросил руку.

Села рядом, обняла. Моня поднял на нее заплаканное лицо. Арина поразилась, как изменились его черты — исчезла вечная саркастическая улыбочка, круглые, чуть удивленные глаза превратились в злые щелочки.

— Он прав, конечно, тут я нужнее, — выговорил Моня.

— Он не имел права. Просто не имел. После всего, что ты для него сделал…

— Приказы не обсуждаются. Сказали — бери нормального Второго, — он и пошел выполнять. Голос у Цыбина был какой-то далекий, хриплый и глухой.

— Ну мог бы как-то помягче…

— Дипломатия — не его конек. У тебя папироски не будет, а то выскочил налегке… Молча покурили. Цыбин вздыхал прерывисто, как наплакавшийся ребенок.

— Какой же я болван, на самом деле, — вдруг вскрикнул Моня, — Как только узнал, что это у него обратимо, начал мечтать, как он приходит — и говорит, мол, все здорово, мы снова в деле. А я так встаю гордо, лицо каменное делаю — и заявляю, мол, я так, временная мера, найди себе хорошего Второго — и воюй с ним долго и счастливо. Он, конечно, отнекивается, мол, никого мне, кроме тебя, не надо, а я твердо стою на своем. А оно вот так вот — все наоборот.

— И жить ему осталось всего-ничего, а все хочет побыстрее…

— Да вряд ли там что опасное будет. Не те времена. И драконы при государе — они сытенькие, ленивые… Видал наших, кремлевских. Мельком, понятное дело, нас даже не представили, но Давыду такие на один укус.

— Все равно, остался бы. Мы бы с Белкой хоть насмотрелись на него. Оська бы лицо запомнил…

— А что он мог поделать? Это мы с тобой погоны сняли — и свободны, а он — как родился, так считай, уже подписался воевать до конца. Думаешь, мне без него хорошо будет? У меня, кроме него… — Моня тяжело вздохнул, махнул рукой и отвернулся.

— Значит, и Оська когда-нибудь — вот так?

Моня пожал плечами. Арина достала еще папиросу, и снова молча курили.

— Я вас уже час ищу, — кусты зашевелились и появилась голова Давыда. — А вы, я смотрю, спелись.

— Сам мне велел жену опекать. Вот и опекаю по мере возможности, — Моня снова натянул на себя шутовскую маску.

— И жена не возражает? — ответил Давыд в тон.

— А с чего бы мне возражать? Моня обаятельный, опять же, не убегает мир спасать при первой возможности, — Арине дурацкие интонации давались с трудом, голос предательски дрожал.

Шорин подошел, сел на корточки у их ног.

— Монь! Ну объясни ты ей, что это не страшно, ненадолго…

— Вот пусть твой новый Второй объяснит, у меня дела поважнее есть.

— Ариш! Ну скажи ты ему, что зря он ревнует. Сам всю дорогу ныл, на какой части тела он вертел всю эту военную жизнь.

— Обратись к тому, на кого тебе не насрать, — холодно ответила Арина.

— Ничего вы оба не понимаете. Я без вас обоих не могу. И без мамы. И без Оськи.. Но вы поймите: я настоящий только там. Я там нужен. Я там… — он замычал, подбирая слово, — я там я.

— Рад за тебя, — пожал плечами Моня.

— Ну вот почему вы оба имеете право быть на своем месте, а я должен за это извиняться?

— Да потому что… — Арина вскочила.

— Бесполезно, не поймет, — Моня положил ей руку на плечо, встал и ушел не оглядываясь.

— Вот и нет у тебя больше друга, — констатировала Арина.

— Да остынет — вернется.

— Не вернется. Ты долго пытался его прогнать. На этот раз — получилось.

— Ну вот как мне ему сказать, что Второй — это работа. Дурацкая, кропотливая, неблагодарная. А друг — это навсегда. Что я за него все готов. Не потому, что он мой Второй, а потому что он Моня.