Когда империализм проиграл войну, то ее проиграл и социализм. Теперь на помощь должен был прийти Маркс. Однако Маркс имел веские основания, когда оставлял проблему населения без внимания. Именно на этом теперь марксизм потерпел неудачу. Он отталкивался от интернациональных, а не национальных предпосылок. Социальная проблема решалась для классов, а должна была решаться для отдельных наций. Если нет ответа на социальный вопрос, то не имеется ответа и на национальный вопрос, а стало быть, остается без ответа немецкий вопрос, который стоит сейчас перед Германией на первом месте. Английские рабочие могут жить, так как государство обладает волей заботиться о них. И французский народ может жить, так как он обладает пространством непропорционально большим, чем все население Франции. Однако русский народ не может жить, так как не знает, во имя чего он трудится и для чего должен жить. Не Moryt жить немецкие, итальянские и другие континентальные рабочие, так как они не знают, где им работать и как им жить.
Эпоха Просвещения рассказала нам обо всем, кроме наших условий жизни. Она теперь снова готова помочь нам запоздалым советом. Неомальтузианство учит нас, как мы должны привести численность населения в соответствие с площадью территории. С типично немецкой аполитичностью Вильгельм Доме, который маниакально исследовал проблемы перенаселенности, пришел к выводу, что преднамеренное сокращение населения является культурным достижением. Он даже составил теорию, в которой нашел эстетическое оправдание для крестового похода против «численной экспансии Ненависть к кишащим человеческим массам позволяла ему говорить о том, что когда-то будет совершенно неважно, кому принадлежит земля, главное, как она выглядит. Но кто был тем, кто испохабил землю? Кто напичкал ее извращениями, которые под названием кича перетащили из XIX в XX столетие? Это были деятели искусства. Деятель искусства стал человеком кича. Мы имеем все основания быть недоверчивыми, если он раскается и захочет исправить все, что он сделал плохо. Действительно: не собрал ли он все, что хотел, в чудовищных представлениях о парках защиты природы, в языке эсперанто? Немецкий империализм, возможно, сделал бы наш мир формально могущественным. Исход войны, ни причин, ни последствий которой деятели искусства не поняли, отобрал у него эти величавые формы. Художник становится весьма скромным и ремесленным. Он живет в условиях жестокого закона отбора, которому подчинены все перенаселенные нации. Он прекратит быть роскошным явлением в роскошной культуре. И только во время этого утомительного, но благодатного поворота он вновь станет истинным деятелем искусства. Он не должен превращать это в манию величия, но понимать, что ОН, который всегда следовал за историей, сам может оказывать влияние на нее.
Мы имеем еще больше причин быть недоверчивыми, если эстеты начнут со своей легковерностью вмешиваться в политику. Они полагают, что наш разум в состоянии обустроить природу. Они неисправимые придурки — таковыми и останутся. Они могут привлекать статистику, предлагать научным институтам изучить отношения народов, серьезно заниматься подсчетом населения Земли, на основании которых должны регулироваться взаимные претензии наций друг к другу, ожидать, что международный пацифизм станет залогом преодоления всех трудностей, полагать, что проблемы решит межгосударственное регулирование, которое со временем превратится во всегосударственное, что народы проявят прекрасное понимание друг друга, проводя морально-демографическую политику. После Версальского договора подобные взгляды можно трактовать только как немецкий самообман. Исходя из нашей политико-экономической данности, более серьезного рассмотрения заслуживают усилия по привлечению солдат и безработных и освоению отсутствующего у нас пространства через мелкое сельское хозяйство. Создание поселений из ветеранов войны — вполне естественное явление. Но эти меры в глобальном масштабе возможны лишь у победившего народа, который захватил территории, а не у проигравшего. Но все-таки земля в Германии является ценной, ее возделывание предстоит не сегодня, не завтра, а через некоторое время. Несомненно, счастлив тот, кто живет в стране, где можно возделывать плодоносную землю и создавать поселения для лишних людей, в которых можно работать, решая тем самым проблему перенаселенности. Только мы не представляем, как можно создать поселения, повсеместно переделав нашу индустриальную жизнь в аграрную. Идея о поселениях не волнует массы. Она является частным, в определенной мере даже корпоративным, но отнюдь не социалистическим решением проблемы народонаселения. Она всегда остается решением для отдельных личностей, но не для нации в целом.
Наоборот, пример поселений показывает, что мы не можем решать проблему народонаселения полумерами. Речь идет не об устройстве людей, которое всегда оставалось случаем, счастливым случаем, исключительным случаем. Речь скорее идет о свободе движения нации, которую мы потеряли. Почему при всем том воодушевлении, которое существует среди людей, идея поселений сталкивается с такими немалыми трудностями? Потому что это является вынужденным решением, а отнюдь не свободным выбором. Вычислили, что в Германии имеется место еще для 5 миллионов человек. Даже если эти огромные цифры теоретически являются правильными, то с практической точки зрения они являются неверными. Они психологически неверны. Они отталкиваются от оседлого и непредприимчивого человека. Они не считаются с эмигрантами и авантюристами, которые живут в каждом переселенце. Человек, который не находит себе места в свой стране, покидает ее. Он хочет жить в совершенно иных условиях, нежели те, что оставил у себя на родине. Он всячески избегает тесноты. Он стремится менять участки до тех пор, пока не найдет определенное место, на котором он остановится. В Германии же поселение — это шаг отчаяния. Даже если бы нам удалось заселить всю Германию до последнего угла, тогда мы стали бы всего лишь европейским Китаем. И если бы мы поняли, как сделать из этого европейского Китая чудо-сад, то мы сделали бы за счет наших самых лучших и сильных инстинктов, которые не присущи расторопному оседлому китайцу, — а именно стремления к рискованным предприятиям и захватам. Перед войной больше всего мы страдали от широты натуры, которая тогда нам была противопоказана. Теперь мы прозябаем в предназначенной нам мелочности.
Неомальтузианство дает нам совет, который рекомендует сокращать количество детей. Это не смелый совет. Природа сама захотела перенаселенности. Она сама должна решить свою проблему. Неомальтузианство хочет посмеяться над нами, когда ссылается на слова Мальтуза: «Благосостояние сокращает количество потомков»? Сегодня благосостояние не является нашим уделом. Сегодня мы народ, который имеет 20 миллионов «излишнего» населения. Пролетариату воспрещено эмигрировать. Эмиграция заказана и нации. И все же наши люди — это наша последняя надежда. Они — единственная сила, которой мы еще обладаем сейчас. Они являются настолько большой силой, что могут поддерживать Германию даже тогда, когда не собраны вместе. Мы не могли сделать что-то более глупое, чем добровольно уменьшить эту силу. Мы все еще являемся 100-миллионной народностью. Вполне может быть, что в будущем 50 миллионов немцев будут проживать в далеких странах и чужих краях, и только вторые 50 миллионов — непосредственно в Германии. Но это разделение предполагает титаническое перенесение народа, для которого Версальский мирный договор будет самым незначительным препятствием. Между тем все немцы соберутся в Германии. Они прибудут даже из-за океана. Придут из уступленных, насильственно отобранных, и аннексированных областей. Когда свершится это единение, то его результаты будет сложно предсказать. Подготовится новое великое переселение народов, которое в один миг станет неудержимым, в котором внутреннее движение выплеснется наружу.
Немцы пришли в движение. Они блокированы. Они заблуждаются. Они ищут пространство. Они ищут работу и не находят ее. Мы стали пролетарской нацией.
