Вина консерватизма кроется не в его принципах. Они никогда не смогут стать неустойчивыми понятиями — они непоколебимы. Вина лежит на надзоре, под которым они находились и который задул духовную свечу консервативного мышления. Данная вина вообще находится в духовной плоскости. Вина лежит на том духовном запустении, в котором нация пребывает уже целый век. Очень сложно воздать должное, если нация доверила себя людям, которые хотя и мужественно справлялись со вселГи испытаниями, но не были людьми духовного превосходства.
Консерватизм в Германии совершенно забыл, что для того чтобы что-то сохранять, надо сначала этого добиться. Он забыл, что, только сохраняя, можно добиваться еще большего. От консервативного нападения он постепенно уходил в консервативную защиту. Он находился в обороне до тех пор, пока не проиграл. Консерватизм кончился, когда последний великий человек, Вильгельм фон Гумбольдт, перешел в стан гуманизма. Консерватизм не последовал за ним. Вместо того чтобы мужественно совершить этот шаг, консерватизм позволил либералам занять эту сферу и рассматривать ее в будущем как свою вотчину. Консерватизм не продвигал вперед дело, начатое бароном фон Штайном и Меттернихом, прекрасно себя чувствовавшими во время создания Священного Союза на Венском конгрессе.
С тех пор немцы высказывали некоторые важные, значительные и великие вещи. Все они уходили корнями в консервативное мировосприятие, являлись близкими ему по духу, воссоединялись с ним. Вряд ли могло быть по-другому. Однако эти вещи высказывались консервативными аутсайдерами, к которым можно отнести не только Лагарда и Аангбена, но и самого Ницше. Тем не менее консерватизм и как образ мышления, и как общее направление, и как политическая партия не был причастен к их творчеству. Он совершенно не понимал их. А потому он их не поддерживал. Он предоставил их своим противникам.
Сам консерватизм не выдвинул из своих рядов ни одного человека, который занялся бы делом. Его вина заключается в том, чтобы иметь хоть каких-то ораторов, он должен брать мозги взаймы у других рас и национальностей — это касалось и Шталя, и Чемберлена. Даже Бисмарка консерватизм поначалу воспринимал как мятежника. То, что в Германии еще оставалось немецкого, позже изображалось как исключительно плохое. Управление внешними делами Германии все более и более концентрировалось в руках некомпетентных дипломатов, ни один из которых в своем министерстве не высказал свежих идей о том, что мировая политика должна строиться, исходя из общей картины мира, что искусство управления государством является историей, воплощающейся в жизнь. Пангерманисты, которые, по крайней мере, жили осознанием проблем, которые возникали перед нацией в связи с ее мировым положением, всегда говорили только о физических угрозах, об уменьшении населения, о сокращении рождаемости и умирании расы. Но они никогда не говорили о духовном разложении.
В это время либерализм воспользовался преходящим, которым он всегда подпитывался. Он устранился от проблем нации, но стал господствовать в литературе, вводил с дельным видом в заблуждение, участвовал во всех изменениях мышления, во всех научных исследованиях и даже в вопросах моды, духовная ценность которых была, правда, весьма сомнительной. Но либерализм стал контролировать торговлю лозунгами.
Консерватизм, напротив, замкнулся сам в себе. Он все еще полагался на вечные ценности, к которым он относил свое восприятие мира. Но он предоставлял их формирование самому себе, воспринимая это как данность. Не предполагая иного развития событий, он занимался самоуспокоением. Консерватор не знал, что вечные ценности, которые не сходили с его уст, не стояли на месте. Не знал он и того, что началось движение (не путать с прогрессом), которое было круговоротом вещей. Оно вновь и вновь возвращало в традицию изначальные, извечные ценности. Консерватор не понимал, что консервативным является создание вещей, которые надо сохранять.
Правые партии не смогли предотвратить наше крушение. Они были оставлены Богом, чье имя поминали всуе. Правые партии более не могли убеждать. У них не осталось доводов. Они привыкли к традициям, которые они по особому, но не исключительному праву использовали в собственных целях. Они не понимали духа времени, его видоизменений, которые свершались извечными силами. В мировоззренческом смысле это относилось и к традициям.
Правые партии не сохранили того, что было передано им как наследие. Они попали из мира устремлений и взаимосвязей, которым они должны были управлять, в сферу обыденных вещей. Они не смогли найти убедительных слов и не проявили стойкость духа, чтобы защитить хорошие, но ослабевшие принципы от злой, но весьма мобильной воли. Правые партии были незыблемыми и могли только хвастливо упрямиться!
На их место выдвинулись левые партии, которые заявили свои права на позиции. Они заняли место правых как мнимые представители народа, осуществляющие свое мнимое руководство. Подобные процессы идут во всех парламентских государствах.
Но на Западе принципиально доминируют правые партии. И даже если левые партии представлены в парламенте, то западные государственные деятели все равно знают, что в любых политических вопросах они могли опереться на консервативный компонент в социалистических рядах. Речи о братстве народов там звучали лишь от случая к случаю. Речи о мирном сосуществовании там звучали весьма специфически. Впрочем, данные речи ни чему не обязывали, но производили благоприятное впечатление. И если это не было намерением обмануть, то уж в любом случае было обманным маневром,
Германия вновь и вновь попадалась на этот крючок. Здесь придерживались патриотической патетики. Но мы обманывались в том, что обращали эти фразы к нации, которая лишь в некоторой степени добилась внешнего единства, но была лишена внутренней сплоченности. Прекрасно чувствовалось, что здесь зияла пустота, что отсутствовали предпосылки. Были все причины, чтобы быть не слишком уверенными в наших делах. Но в эпоху Вильгельма II мы весьма неохотно соглашались видеть вещи такими, каковыми они были на самом деле. Тогда мы их воспринимали неверно. В данных условиях правые партии вызвали клокочущую ненависть у отдельных слоев народа, чьи интересы представляли левые. Сами же левые изображали европейской общественности правые партии лишенными поддержки, а при каждом удобном случае представляли Германию как отсталую страну.
И все же имелась единственно возможная консервативная тактика — национальная психология давала шанс вернуть эту недовольную часть народа в лоно нации, ввести ее в национальную идею. Со времен Родбертуса не предпринималось ни одной серьезной попытки доказать немецкому пролетариату, что цели государства могут стать его классовыми устремлениями. Немецким массам никогда не говорилось, что спасение перенаселенной страны кроется во внешней политике. Не предпринималось ни одной попытки обучить нацию политике, подобно тому, как ее воспитывали духовно. Таким образом, мы упустили шанс занять свое место в истории.
Мы не успели подготовиться к войне. Когда она разразилась, то люди, оказавшиеся перед лицом угрозы, инстинктивно сплотились. Народ объединился. Больше никто не думал о партийной политике. Верх взяли элементарные чувства. Мы выдвинули нашу армию. Это была самая боеспособная армия, которая не разрывалась различными мнениями, а была сплочена единой волей. Но тогда мы совершили самую роковую ошибку, которую только могли совершить. Мы уступили оптимистическому настрою, который брал начало из либеральной мягкотелости, а также был пагубным порождение эпохи Вильгельма II. Мы приукрашивали ситуацию. Смотрели сквозь розовые очки. Привирали сами себе. На самом деле оказалось, что будет настолько тяжело, насколько легким поначалу мы считали это предприятие. Народу не говорили, насколько тяжелой и продолжительной будет эта борьба. Народ не знал, что если эта борьба будет напрасной, то последствия будут немыслимыми. Народ поспешно заверяли, что война будет короткой. Разве мы ее уже не выиграли наполовину? О, народ, был решителен и решительно счастлив! Но по мере того, как откладывалось исполнение обещаний о скоро победе, правые теряли свои позиции, а левые набирали очки.
