Начало войны опровергло все доктрины левых. Кажется, они даже хотели затяжной войны. Посреди войны, когда на каждом из фронтов бушевали сражения, в Германии стали поговаривать о мире. Народ заверяли, что мир, о котором всё сильнее и сильнее мечтали как об избавлении от неуклонно растущих невзгод, являлся отнюдь не делом победы, но должен быть продиктован разумом. Консерваторы знали, что это обман. Но они позволили, чтобы война и ее ведение оказались связанными с внутренней политикой, которая в государстве определялась левыми силами. Но было уже слишком поздно, так как люди консервативного мышления хромали в политике и готовили ряд уступок оппозиции. Консерваторы действовали неубедительно и беспомощно. Они были лишены силы новых идей, которые могло породить их мировоззрение, которые бы могли разметать весьма мир.
Было бы куда логичнее [кайзеру. — Примеч. пер.] занять жесткую и непреклонную позицию, в духе «охранительных традиций», как это делали его предки, нежели вести переговоры с духом разложения, корнем всех наших бед, которые теперь пришли сразу ко всей нации. Жесткая политика была бы политическим удержанием, но в то же время политическим превосходством мужчины, который испытал людей и не имел к ним веры, а потому охранительство было бы его последним словом для нации.
Но слово взяла демократия. Перед войной стыдливо и смущенно, а во время войны нахально и бесстыдно. В ее распоряжении был интеллектуализм, который прибегал к доводам разума, которые, как выяснилось позже, были безрассудностью. Но консерваторы, отучившиеся от самостоятельного мышления, не были в состоянии парировать эти выпады. Их сыновья остались на полях сражений, И это было единственной жертвой, которую они могли принести. Но так получилось, что их отцы ничего не смогли изменить. Их консервативные партии неуклонно выходили из игры. Их приперли к стенке и выгнали из политики. Сторонники этих партий по всей стране оказались обманутыми. Когда настал день крушения, то они оказались испуганными и забитыми.
Либеральные деятели, которые отрицали консервативные воззрения; политики, которые не хотели упустить предоставленный шанс поднятья по карьерной лестнице; публицисты, которые даже не намеревались скрывать своих симпатий к Франции; пресса, которая словно была предназначена для поражения в войне; пропаганда, которая осуществлялась такими же подлыми людьми; восприимчивость народа; либерализм с его тяготением к общечеловечности; демагоги, которые источали свои предательские слова, исполненные тщеславия и жажды мести, — вся эта публика собралась вместе и от имени разума подготовила перелом в войне, который закончился нашим поражением и последующим крушением Германии. Правым партиям по-прежнему было присуще понимание. Они не испытывали никаких иллюзий. Взирая на действительность, они предвидели исторические последствия подобных политических решений. Понимание оставалось привилегией человеческого знания. Понимание было привилегией консерватизма.
Но у понимания не было возможности тягаться с разумом, на который постоянно ссылались левые партии. В своем радикализме они абсолютно наивно полагали, что высказываемые ими разумные требования всегда были рациональными, убедительными, по крайней мере правильными.
Вина консерватизма начинается там, где перепутали традицию и идею. Консерватизм остался жив как традиция. Но как идея консерватизм умер. Он прекратил свое существование вместе с идеей. Консерватизм как тип характера был еще пригоден на войне. И все эти немцы, которые осознанно выбрали свою судьбу, вне зависимости от того, были ли они крестьянами или рабочими, дворянами или бюргерами, социалистами или клерикалами, были консерваторами хотя бы в силу своей мужественности. Они нутром чувствовали, о чем шла речь. Но их жертва оказалась напрасной, так как они были связаны лишь патриотическими фразами, а отнюдь не имманентной идеей, которую надо было дать неподготовленной нации, пока это позволяло время.
Живой консерватизм — не мертвый — существует в вечности. Консервативная идея до войны была уделом замкнутого в себе общества. После нашего поражения было предложено вернуть его сообществу, которому он принадлежал извечно. Возвращение консерватизма позволит почувствовать людям, принадлежащим и правому, и левому лагерю, что они дополняют друг друга как части одного народного тела, что они объединены самой природой. Вернувшийся консерватизм оставит ленивый разум тому ленивому обществу, которое противопоставляет «здравый смысл» провидению. Тому кружку людей, которые постоянно пытаются провести «среднюю» линию, а в политических делах уже давно скатились к разумному оппортунистическому доктринерству. Той компании, которая теряется на фоне понимания консервативного человека, но все равно позволяет себе предрекать, что есть, что будет и как должно быть.
Для нас этот «здравый смысл» так же ничтожен, как «добрая воля» или наша пресловутая «деловитость». Мы следовали за этой триадой, но всегда оставались обманутыми. Они казались нам привычными и само собой разумеющимися. Однако нормальным и естественным является только понимание.
Консерватизм должен всегда одерживать верх.
Консервативное мышление видит во всех человеческих отношениях вечное возвращение, но не в смысле возраста, к чему-то идентичному. Возвращение в смысле чего-то длительного, которое то отступает, то придвигается, но неизменно рано или поздно проявляется. Этот принцип заложен в самой природе и людях.
Но даже это вечное должно вновь и вновь духовно обращаться к преходящему. Только этот творческий консерватизм можно передать народу. Только в него может поверить народ как нация. Именно этого творческого консерватизма не хватало Германии во время правления Вильгельма II. Именно в это время консерваторы поступились духовным фундаментом, сложенным из идей великих немцев начала
XIX столетия, которые все являлись великими консерваторами. Он допускал, что на свободное место в народных представлениях вторгнутся либеральные взгляды. Общедоступные либеральные мнимые понятия, полупонятия, междупонятия, которые должны были принести людям личную выгоду, были одобрительно встречены массами. Консерватор как ответственный человек должен был следить за изменением обстоятельств и от него можно было ожидать большей осмотрительности и сопротивления попранию ценностей. Но он предпочел оказаться в стороне, а потому не оправдывал своего изначального предопределения. Он отказался от духовного руководства нацией. И потерял ее.
Сейчас мы стали ориентироваться на идею консервативного государства. Но это государство было для консерватора всего лишь некой политической привычкой. Он воспринимал государство как что-то неизменное. Для него государство не могло быть иным, кроме уже существующего. Он не мыслил себе существование государства, которое не было бы консервативным. Он действительно правильно полагал, что консервативное государство не могло быть временным, а только вечным. Вероятно, не за горами то время, когда люди признают правоту этого суждения. Неконсервативное государство — это политический нонсенс. Государства и консерватизм — это равноценные понятия. Ведь государство — это сохранение. Только вот консерватор XIX века отнюдь не сам сформировал данное суждение. Это была унаследованная точка зрения. Это было решение его отцов, которые кровью, а затем духом создали консервативное государство. Консервативная трагедия, которую мы пережили во время крушения государства, существовавшего во имя себя, является трагедией внуков.
Внуки жили по примеру своих отцов. Они жили безупречно, дерзко, одним словом, по-мужски; Они служили королям и кайзерам, как это завещали им предшественники. Но этого не было достаточно. Предки осознавали консерватизм как некую политическую привилегию. Консерватизм все еще жил в их крови. Однако он больше не жил в их душе. Они отказывались от связи с народом. Консерватор не отказывался от своего положения в государстве. Напротив, он считал и был свято убежден, когда настанет час испытаний, то именно консервативная, а отнюдь не либеральная идея спасет государство. Из традиции он почерпнул консервативные знания о том, что мнимую миролюбивость не стоит путать с действительными намерениями. Реальность всегда была связана с борьбой. Но он чувствовал, что отдельно взятое национальное самосознание и народные чувства не совпадали. Эта оплошность стала нашей злой судьбой. Консерватор, казалось, потерял дар речи. Мы до сих пор воспитываемся в таком же духе. Мы учили Германию патриотизму. Народ воспитывали словами готовности к делу. И это сохранило нас 1 августа 1914 года. Тогда в головах 60-миллионного народа звучало слово «Мы».
