— А это моя комната, — сказала Синяя, открывая дверь. Аккуратно застеленная девичья кровать, на трюмо книга, обернутая в белую бумагу. В приоткрытое окно доносился гул канонады, пока что еще отдаленный и напоминающий чем-то тревожный грохот шторма на море.

— Присядьте. Я сейчас принесу кофе. Синяя вышла.

Дунаев сидел в кресле, схваченный неподвижностью, как льдом. Он хотел заглянуть в зеркало, хотел приоткрыть книгу, лежащую на трюмо, но вместо этого просто сидел в кресле, выпрямившись и положив руки на подлокотники.

Синяя вошла с подносом.

— Кофе больше нет, — произнесла она. — Вот чай и молоко.

Он взял из ее рук тонкую чашку на блюдце, неловко отпил глоток, но напиток оказался горячим, и он обжег передние зубы.

— Не торопитесь, — сказала она. — Сейчас остынет. Добавьте молока. Оно холодное.

— Жадность фраера сгубила, — попытался пошутить Дунаев, доливая в темный чай молоко из серебряного молочника.

— А вы жадный? — спросила она.

— На войне все жадные. Но война кончилась, и больше жадничать никто не станет. Зачем жадничать, когда есть мир?

Парторг говорил и сам себя не слушал. Он собирался признаться ей в любви, и это намерение отнимало все его силы. С ужасом он осознавал, что, возможно, не сможет сделать этого. Он, оказавшийся способным в своей магической войне практически на все, здесь может спасовать. Больше всего он боялся, что она читает его мысли (в этом он не сомневался) и в любой момент может предвосхитить его признание какой-нибудь фразой вроде: «Не говорите ничего. Я и так все понимаю». А это должно было быть сказано, именно сказано вслух, а не вычитано в мыслях.

«Надо торопиться, — подумалось ему. — В любой момент может стрястись все что угодно. Если не успею, все наебнется. А жалко ведь — война кончается, победа уже на носу почти сидит…»

Он быстро поставил горячую чашку на стол и произнес картонным, гулким голосом:

— Я люблю вас.

«Сделал! — екнуло сердце. — Ну, все. Теперь Дойчланд — капут. Теперь действительно же все по хую».

— Я тоже люблю вас, — просто ответила Мария.

Дунаев не сразу понял ее. Потом смысл сказанных слов дошел до его сознания, и он потрясенно посмотрел на Синюю (до этого он смотрел на пар, поднимающийся из чашки). Этого он как-то не ожидал.

— Как же… Значит… Когда? — задохнувшись, спросил парторг.

— Я полюбила вас сразу. Еще тогда, в Бресте, — спокойно сказала Синяя. — Вы были такой жалкий. Жалкий и вместе с тем отважный.

Дунаев вскочил, почему-то сделал несколько больших шагов по направлению к трюмо и сильно щелкнул пальцем по зеркалу.

— Тогда… Я хочу сделать… Давайте поженимся, будем жить вместе.

Она улыбнулась.

— Не в этом мире. У вас приятная манера делать предложение. Война не очень воспитала вас. Вы так и остались неотесанным, мой друг. Впрочем, в вас все же появился какой-то странный блеск, какого не было раньше, в начале войны. Мне все равно, я вас не за этот блеск люблю. Я с удовольствием ответила бы согласием на ваше предложение, но… через несколько часов я уезжаю. Я не могу остаться. И вас взять с собой на этот раз не могу.

— На этот раз? — переспросил Дунаев.

— На этот раз, — повторила она.

— И что, никак нельзя по-другому?

— Никак. Ветер переменился, — она усмехнулась. — Вы сами переменили ветер. Если бы вы согласились на поражение, мы могли бы быть вместе. Но победитель всегда одинок. Вы победили. И мы расстаемся.

Дунаев стоял посреди комнаты. Затем он подошел к ней, неуверенно взял ее руку, посмотрел на ее узкие длинные пальцы.

— Даже если нам надо расстаться, — сказал он сдавленно, — даже если навсегда, то мы все равно можем пожениться. Прямо сейчас.

— И как же это мы сделаем? — Она удивленно приподняла брови. — Ведь нужен священник, кольца…

— Священника не нужно. На хуй он нужен? А кольца есть, — Дунаев быстро приподнял угол пыльника, зубами разорвал подкладку и вынул из тайника мешочек. В мешочке оказалось два золотых обручальных кольца.

— Чьи это? — спросила Мария (несколько брезгливо, как показалось Дунаеву).

— Наши, — ответил парторг. — Кольца с Посоха. Их никто еще не надевал на палец. Одно твое, другое мое.

— И что же надо делать? — спросила она, глядя на кольца.

— Надо выпить что-нибудь. Пьянящее. А руки сплести вместе, как во время брудершафта. Потом поцеловаться и провозгласиться мужем и женой.

— Дикий ритуал. Но раз уж я вступаю в брак с варваром… Согласна, пусть будет так.

— Спиртное есть? — лихорадочно осведомился Дунаев.

— Не знаю. Может быть, найдем что-нибудь…

Они вышли из комнаты, прошли на кухню. Огромная кухня тускло сверкала своими начищенными сковородами, висящими на кафельных стенах. На столе стояла пустая винная бутылка. Синяя перевернула ее, и последняя темная капля упала в старинную раковину, где на изогнутом фарфоре изображена была синяя усадьба и две собаки — сеттер и спаниель, — прыгающие через забор. Больше никакого алкоголя здесь найти не удалось.

— Может быть, в кабинете? — спросил парторг.

Они вновь вошли в кабинет хозяина. С тех пор, как они проходили здесь, этот кабинет стал еще мрачнее, больше и величественнее. В шкафах, где, как надеялся парторг, благородный господин должен держать бутылку коньяка или виски, стояли лишь сплошные географические атласы и лежал пистолет. Дунаев взял его, рассеянно повертел. Браунинг. Заряжен. Он осторожно положил его на край письменного стола.

— Ничего нет, — сказала Мария, закрывая шкафы. — В других комнатах нет и подавно. Ничего не получится из нашей свадьбы.

— Получится! — внезапно возразил парторг вдохновенно. — Мы сами сделаем пьянящий напиток. Более пьянящий, чем любое буржуйское вино. Сделаем настоящее любовное зелье! Мы же собирались пить чай. Ты ведь любишь чай? Он и будет нашим любовным напитком. Надо только добавить вот это, — он вынул из кармана две последние оставшиеся у него ампулы с «безымянным лекарствием».

Они вернулись в комнату Марии. Дунаев поставил рядом две чашки с почти совсем остывшим чаем, вскрыл ампулы и вылил лекарство в чашки. Затем он торжественно подал одну чашку Марии.

Они встали посреди комнаты, сплетя руки, держащие белые чашки из тонкого фарфора. Странный свет начинающегося вечера лился в окно — чашки и глаза Синей сияли в угасающем свете.

— Мария Синяя, согласна ли ты выйти замуж за Владимира Дунаева? — спросил он.

— Согласна, — ответила она.

Помолчав, она спросила:

— Владимир Дунаев, согласны ли вы взять себе в жены Марию Синюю и сочетаться с ней браком, действительным во всевозможных мирах?

— Согласен, — ответил Дунаев.

Затем он прибавил:

— Мария и Владимир, мы провозглашаем себя и вас мужем и женой. Испейте любовный напиток.

Осторожно и одновременно, не расплетая рук, они стали пить мелкими глотками. Вкус чая был теперь дополнен аптечным лекарственным привкусом. Выпив, они надели друг другу кольца. Кольца пришлись впору.

Пришло время поцеловаться. «Сейчас я исчезну, — подумал Дунаев. — Может быть, навсегда. Ну и пусть. Дело сделано, можно и исчезать». Но он не исчез, а просто ощутил прикосновение девичьих губ.

— Я не исчез, — сказал он вслух удивленно.

— Зато я исчезла, — произнесла Синяя с усмешкой.

Они снова поцеловались, на этот раз долгим поцелуем. Дунаев не исчезал, наоборот — ему казалось, он только появляется из какого-то продолжительного отсутствия. Обнявшись, они легли на кровать Синей. Любовь требовала совокупления. Каким-то образом они освободились от одежды. Дунаев впервые ощущал ее узкое тело. Ему казалось, что они — деревья, прорастающие друг сквозь друга с головокружительной скоростью. Сердце учащенно билось в груди.

— Ты боишься? — спросила Синяя шепотом.

— Конечно. Первый раз… с тобой-то…

— Не первый, — она усмехнулась.

Он вдруг понял. Его «невеста», маленькая девочка с темными и гладкими волосами, с которой он как-то раз прожил счастливый «медовый месяц» в странном ветреном раю, эта девочка была Синяя, одно из воплощений Синей. Или же Синяя была воплощением этой девочки? В общем-то, все они были одним существом — Синяя и девочки. И Фея Убивающего Домика, загорелая и светловолосая, и девочка с синим блюдом, и девочка с синими волосами, и веснушчатая в длинных чулках, и другие… У всех был один и тот же прямой и честный взгляд, невинный и задумчивый, внимательный, немного отстраненный, как бы тепло-холодный и свежий взгляд девочки-няни, заботливо присматривающей за куклами, за взбесившимися игрушками, за буйными детьми и клинически больными взрослыми. Как бы синий взгляд, хотя цвет глаз был разным. Взгляд всех этих девочек был синим, но не по цвету, а по смыслу. По самому смыслу синевы. «Так смотрит небо на землю», — еще раз подумал Дунаев. В этом взгляде присутствовал некий вопрос, и этот вопрос являлся частью «синевы». Скорее всего, это был вопрос о том, зачем вообще существует страшный земной мир. Взгляд этот содержал в себе сомнение в том, что этот мир вообще нужен. «В принципе, таким должен быть взгляд любой „настоящей девушки“», — подумал Дунаев. Он вспомнил глаза Зины Мироновой, их сомневающееся и задумчивое выражение, когда она говорила о следах, которыми являются все вещи. Тогда он не понял ее, а теперь понимал очень хорошо. Зина не была Синей, но и она имела причастность к вопросу о том, зачем существует мир скорбей.