«А была еще у меня сущностная невеста, девочка еще, и жил я с ней как с женой, но она за другого пошла. Так что она не в счет. Кто же четвертая жена? Видимо, я с ней еще не знаком». Так Дунаев развлекался в темноте. Когда ему надоело гадать себе по ладоням, он рассматривал обтрепанные рукава своего пыльника. С них свисали интересные грязные нитки. На правом рукаве висело три нитки, их он нарек мужскими именами — Егор, Трифон и Тимофей. С левого рукава свисало пять ниток, им он дал женские имена — Аглая, Катя, Анюта, Женя и Полина. От нечего делать он иногда «женил» их — то Егора связывал узелком с Полиной, то Анютку выдавал за Тимофея. Потом браки распадались. А может, это были не браки, а мимолетные любовные связи.

Когда и эта игра наскучивала, он рассматривал бинокль, заглядывал в него, вертел настройку, хотя, кроме мрака, не надеялся ничего увидеть в окулярах. Потом вынимал из своих карманов все, там завалявшееся, рассматривал, поднося к самым глазам. Все его вещи, как и собственно тело, были ему слегка видны, в отличие от чернодеревенских вещей, людей и пространств. Нашлась в кармане даже страничка, выпавшая из журнала «Звезда». Он с удовольствием прочел бы ее, но мелкие буквы не удавалось разобрать.

— Ишь играется с цидулей, словно видит чего, — говорила жена Афанасия Тихоновича Ангелина Иванна.

В деревне его твердо считали совсем слепым.

На вопросы он не отвечал, отмалчивался. С чернодеревенcкими ему отчего-то не хотелось разговаривать, хотя он считал их хорошими людьми. Но уж больно они были просты. Когда изредка он пытался расспросить их, далеко ли немцы, где партизаны, где он сам был найден и долго ли тут находится — все ответы были бестолково-неопределенные, беспечные, типа: «Ой, долгонько», или «Бог знает», или «Ох, везде, где нас нет».

Единственным человеком, с которым он разговаривал, была Глашенька, которая подобрала и выходила его. Он узнал ее по голосу. Это была та самая девушка, свидание которой с любовником он наблюдал когда-то. Каким-то образом, то ли интуитивно, то ли по тяжелому, шаркающему звуку ее шагов и по задыхающемуся слегка голосу, или по случайным словам окружающих, он понял, что она беременна. Как-то раз они столкнулись в дверях, и Дунаев почувствовал ее круглый, большой живот.

— Беременна? — спросил он.

— Восьмой месяц пошел, — застенчиво ответила она.

— А муж?

— А мужа нету. С партизанами ушел. И не муж он мне…

— Как зовут-то?

— Кого? — испуганно спросила Глаша.

— Отца ребенка, — отрывисто ответил парторг.

— Алешенька, — тихо, со страхом и нежностью, произнесла она.

— Врач?

— Да, врач. А вы откудова знаете? Вы Алешу знаете? Он что, говорил вам…

— Да, я встречал его. Он лечил меня как-то раз. В одном отряде были. У нас говорили, у него любовница в Черных деревнях.

— В каких таких Черных деревнях? — удивилась Глаша.

— А как это место называется?

— Ежовка, Ежовские мы.

— Ну да… Говорили, у него женщина там. В Ежовском, — рассеянно повторил парторг. — Комиссар Ежов не из ваших ли был мест?

— Не знаю. Вы… лучше про Алешу скажите. Где он? Куда пропал?

— А ты сама его давно видела?

— С той самой ночи, как ребеночка мы с ним сделали, не видела. И не слыхала от него ничегошеньки. И вся-то душа изнылась о нем… Ночами не сплю, все думаю. Что он? Где? Живой ли?

— Я его еще давнее не видел, — сказал Дунаев и отошел от нее, шаря перед собой руками и натыкаясь на вещи.

Но когда наступила незаметная для Дунаева ночь, Глаша подкралась к нему, разбудила и снова стала расспрашивать шепотом про своего любовника.

— Ничего не знаю, — ответил Дунаев и повернулся на лавке на другой бок.

— Тише вы! Отца с матерью разбудите! Как же не знаете? В одном отряде ведь партизанничали.

— Не знаю ничего. Он меня лечил. Потом… Потом много дел партизанских было сделано. Видел я его иногда. Но все это было еще до московской битвы. А потом… Отряд разделился, и больше я его не видел. Ты его видела восемь месяцев назад. А с тех пор, как я его видел, года два прошло. А может, и три. Сколько уже война-то длится?

— Ох, может, уж и восемь лет…

— Что у тебя, все восемь да восемь. Небось про месяцы тоже наобум сказала? Неграмотная?

— Да где тут грамоте-то обучиться. У нас и школы нет. Подписаться могу — и именем, и фамилией.

— Темные вы люди здесь. Да и неудивительно. Дай живот потрогаю, скажу, на каком ты месяце.

Парторг протянул руку и с удовольствием потрогал живот Глаши.

— Да, вроде похоже на восьмой. Теплая ты…

— А чего мне не быть теплой-то? Я молодая. — Глаша хихикнула.

— Ладно. А он тебе про отряд рассказывал?

— Нет, не очень. Говорил, командир у них хороший. А больше ничего.

— А сама на партизанских стоянках не бывала?

— Не, не бывала. Куда там. У меня родители строгие, из дому не пущают. Как живот расти стал, отец прибил меня. А потом — ничего, привык. Говорит: рожай парня, работники нужны.

— И что же, как ты думаешь, мальчик или девочка?

— Не знаю. Вроде чудится мне, и вправду мальчик будет.

— Пускай. Желаю тебе мальчика. Сейчас не только работники, но и воины нужны. Война, глядишь, сто лет продлиться может.

— Ой, неужто сто лет… — охнула женщина.

— Ну, пошутил, — смягчился Дунаев. — Скоро добьем фашистов. Парень твой при коммунизме жить будет. Иди, спи. Нечего всю ночь лясы точить.

Женщина ушла к себе на полати, в другую часть комнаты, и, судя по дыханию, сразу заснула. Дышала она глубоко, ровно. Откуда-то сверху, видно, с печи, слышен был свистящий храп ее отца. А Дунаев еще долго не мог заснуть, лежа на своей лавке в сплошной темноте. Так темно было, что даже становилось безразлично, продлится ли война еще сто лет или закончится завтра, после ужина.

На следующий день после ужина, который состоял из картошки и молока, парторг курил цигарку, сидя на бревне возле избы. Откуда-то издалека доносились звуки гармошки и поющие голоса девушек:

Кто-то проходил мимо по двору. Он без труда узнал Глашу по тяжелым шаркающим шагам. Он подозвал ее и спросил:

— У вас в деревне колдун есть?

— Чтой-то? — не поняла женщина.

— Колдун, говорю, есть здесь у вас?

— А, колдун-то? Живет. Недалеко живет, на отшибе.

— Скажи, чтоб отвели меня. Мне нужно.

— А Ванька отведет, — беспечно пообещала Глаша.

Ваня ввел Дунаева в избу, что-то тихо сказал кому-то. Женский голос пробормотал нечто в ответ. Затем уже незнакомые руки, осторожно подталкивая, проводили парторга еще глубже, внутрь дома, и там оставили. Здесь было душно, тепло. Сухие пучки трав, свешивающиеся с потолка на нитях, ударялись о лицо парторга. Дунаев остановился, по ощущению, посреди комнаты, обратив свой невидящий взор туда, где, как он чувствовал, кто-то сидел. Там действительно кто-то заворочался, явно в углу, затем отхлебнули что-то горячее, предварительно подув на питье.

— Здравствуйте, — промолвил парторг, глядя в темноту. — Я к вам за помощью. Я парторг Дунаев. Слышали, может быть, о таком?

— Здрастай, — ответил после паузы слабый сиплый голос. — Ни слышано. Ты, видно, зде человек новайший.

— Я вот зрение потерял, — сказал Дунаев. — Не поможете ли вернуть зрение?

Старик завозился, снова отпил глоток, отставил кружку (по звуку железную, еще полную и горячую), тяжело, с кряхтением поднялся и приблизился к Дунаеву.

Старик, наверное, был невелик и толст. Парторг учуял запах толстой старости, вросшей в свой бревенчатый угол.

Некоторое время колдун, видимо, рассматривал лицо парторга. Затем поднял руку и прикоснулся к его глазам. Парторг ощутил, что пальцы старика, толстые и сморщенные, во многих местах туго перевязаны жесткими веревочками.