Дунаеву показалось, что, разбившись, он превратился в живую улитку цвета темной венозной крови — у него не было ни рожек, ни мордашки, ни спирального домика — только дрожала пружинка, уже ненужная, как дрожат ножки прибитого комара. Он тут же двинулся вверх по Стене. По дороге в него влилось темное асфальтовое пятно, затем влилась прозрачная зеленая капля, слился с ним и красный горячий сургуч. И алмазная пыль, оставшаяся от разбившегося Кенгуру, смешалась с этим всем. Совокупное существо, эта «улитка семи ароматов», спокойно ползла вверх по отвесной Венгерской Стене, оставляя клейкий след. Стена постепенно освобождалась от ошметков ландшафта, все тоньше становилась трава, все шероховатее домишки и городки, все чаще обрывались реки, а лодки, плывущие по ним, потом еще плыли на фоне голой стены, но в лодках кочевряжились лишь острые осколки и мелкие лучи, и все это казалось ненужным. Становилось все более и более абстрактно вокруг. Не то чтобы формы упрощались, но все реже что-либо казалось узнаваемым. Так, наверное, смотрит змея на коллекцию антикварных табакерок — смотрит, но не узнает. И только порой ее голый немигающий взгляд сталкивается с табакеркой в форме белого яйца, и в перламутровой скорлупе вделан круглый портрет младенца в гусарской одежде. И тут она, возможно, узнает нечто — яйцо, зародыша…

Чем выше, тем легче становилось идти вверх по отвесному. И действительно, нечто гусарское было в стене. Словно веселый венгерский чардаш застыл и размазался по ее поверхности, став вензелями, шнурками, бранденбурами. Чаще и чаще шли пятна пышного золотого литья, где кожа Улитки сжималась, потому что листья плоских золотых олив и дубов щекотали и покалывали ее нежное брюшко. Потом Улитка увидела золотую кисть, огромную, как скала, которая свободно свисала в пространстве. За кистью тянулась золотая витая косица — шнур. Улитка вышла на Аксельбант.

Поднявшись по переплетающимся дорогам Аксельбанта, она вышла на Эполет. Впервые в Венгрии Отвесное выделило из себя некую горизонтальную площадку. Эта площадка оказалась золотой, круглой и состояла из золотого шнура, плотно свитого в колоссальную спираль, вокруг же насколько хватало глаз распласталось, словно черви, сплетенное золото Бахромы. Это и был Эполет. Как только Совокупное Существо вышло на Эполет, оно распалось. Кто-то ясно (как бы алмазной памятью) припоминал, что в свое время (возможно, века, а возможно, секунду назад) в этом существе слились доктор, какой-то парторг и трое берсерков. Однако теперь оно распалось всего-навсего на Дунаева и Джерри Радужневицкого. Джерри вышел из Улитки сразу в черной, фрачной паре, в белом галстуке с крупным бриллиантом. В руках держал цилиндр и перчатки. Вид у него был рассеянно-сосредоточенный, как у каждого подлинно светского человека, готовящегося войти в пригласивший его дом. Свежее лицо с румянцем, холеная бородка в стиле Арамис. Дунаев взглянул на себя и убедился, что и сам выглядит подобным образом. Оба держали в руках черные цилиндры, но они не смогли бы надеть их на головы, так как головы их были заключены в странные белые шлемы, отдаленно напоминающие летчицкие.

— Поздравляю, Вальдемар! — развязно произнес Джерри. — Мы поднялись по Венгерской Стене. Это победа. Теперь не грех и развлечься. Мы на Эполете так называемого Гусара. Он же Курчавый, он же Большой Гурвинек. Здесь, на Эполете, мы приглашены в гости. Венгрия, с божьей помощью, осталась позади. Могли мы там косточки сложить, но не сложили. Еще несколько шагов — и войдем в Вену. Бодрей, Вальдемар, ораночку поправь. Входим в благородное общество. Обещаю: будут дамы, светские игры и море холодного шампанского. На Гусарском Плече не куксятся! Усы подкрутить, щеки надуть — и входим!

Оказалось, что Эполет — это парк, причем во французском духе. Золотистая аллея струилась среди тонких живых изгородей, скручиваясь в огромную спираль. В центре спирали, в центре этого круглого загадочного парка-завитка, возвышался небольшой дворец, окруженный кустами, имеющими форму геометрических фигур — конусов, пирамид, кубов и шаров. Вечерело, воздух стал синим, и в этой синеве красиво и уютно светились высокие окна дворца, отбрасывая пять золотых коридоров света на песок аллеи, на мраморных крокодилов, лежащих в темной траве. В окнах посверкивали люстры и золотые рамы огромных картин, кто-то ходил там по залам — чувствовалось, там затевается праздник. Что-то очень заманчивое, сладкое, как в далеком детстве, почувствовал парторг в этих окнах, захотелось поскорее войти туда, увидеть чьи-то сияющие глаза, услышать тяжелый шорох бального платья, пригубить ледяного шампанского, надкусить хрупкий эклер…

Они приблизились. Дворец оказался одноэтажным — всего лишь павильон, предназначенный для небольших балов и обедов. Своей архитектурой он отчасти напоминал дом румынского помещика, где Дунаев встретился с Гугуце, но был изящнее — лепнина казалась легкой и разлетающейся, отсутствовал привкус мрачного запустенья — наоборот, все здесь дышало нарядностью и весельем. Они вошли и отдали цилиндры седому лакею.

Где-то звучал вальс, шумели голоса, звенели узкие бокалы, скрипел сияющий паркет под ногами, инкрустированный разными породами дерева — и все сплошные гербы.

Сквозь распахнутые двери первого зала они вошли в ярко освещенную анфиладу из четырех залов, которые почти целиком удавалось охватить взглядом, входя, так как все здесь виднелось распахнутым и сверкающим. Дамы и мужчины стояли группами, беседуя.

— Как мило, Андрэ, что вы пришли! — сказала по-французски красивая смуглая дама непонятного возраста, протягивая Радужневицкому руку для поцелуя. — А это, я полагаю, ваш друг, о котором мы столько слышали. — Она подняла к глазам лорнет и сквозь его стекла взглянула в лицо Дунаева. Парторгу показалось, что у нее жемчужные глаза, как у бронзовых девушек, которые держат в руках морские раковины.