Наверное, начинать надо было так. Будущий народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственных премий, Герой Социалистического Труда, член ЦК КПСС, художественный руководитель Театра имени Вахтангова Михаил Александрович Ульянов родился в селе Бергамак, в простой крестьянской семье…

Не то! Так любой может написать. Конечно, с одной стороны, требуется соблюдать каноны «ЖЗЛ», легендарной книжной серии, существующей более века. Но с другой — ведь не каждому из пишущих выпадало столь близко знать героя своей книги, а проще говоря, быть отцом его единственной внучки. И зачем в таком случае юлить, изображать какого-то театроведа и никому не нужную энциклопедическую отстранённость?

Да, автор этих строк, журналист, был зятем Михаила Александровича Ульянова. Так вышло. Кичиться этим глупо, скрывать — ещё глупее. Потому как то, что знает автор, больше никто не знает. Повествование строится на основе дневников, так что за достоверность деталей, мелочей, которые нередко предательски подводят мемуаристов, автор может ручаться.

Кстати, заранее прошу прощения у читателя за некоторую намеренную «непричёсанность» наших диалогов; думаю, услышать живого Ульянова любопытнее, чем читать «прилизанный» текст.

Литературная обработка давнишних записей осуществлялась и дополнялась ещё при жизни Михаила Александровича с тем его условием, — а печатному слову, тому, каким предстанет перед людьми, он придавал большое значение, — чтобы непременно показать ему перед публикацией. Не довелось. Не довелось ему прочитать и те замечательные, живые воспоминания о нём, которыми поделились со мной Юрий Яковлев, Галина Волчек, Юрий Любимов, Владимир Наумов, Сергей Соловьёв, Роман Виктюк, Егор Кончаловский, коллеги Ульянова по родному театру, известные политики, общественные деятели, священнослужители.

В последнем нашем разговоре — последнем в его жизни интервью (когда Ульянов признался, что находится на пути к Богу, и посетовал, вспоминая свой приезд в Москву с трофейным отцовским чемоданчиком: «Как быстро всё прошло!») он сказал: «Художник должен оставаться загадкой. Я раздеваться не буду, так и знай». И я знал. И писал, читая всё как бы его глазами. Возможно, кому-то покажется мало богемных пикантностей, «клубнички». Но скажу положа руку на сердце: здесь всё — правда. За написанное мне не совестно перед Михаилом Александровичем Ульяновым, который говорил, что самое главное в жизни для него совесть, на втором месте — совесть, на третьем — совесть. Для меня он остался загадкой.

Я счастлив, что Бог даровал мне возможность быть причастным к этому великому человеку. Мало того — совершить бок о бок с ним круиз по Средиземноморью — «колыбели цивилизации». «Ульянов — человек олимпийского, античного масштаба!» — скажут о нём. А разве начал бы соратник Одиссея, допустим, рассказ о своём капитане столь уныло и банально: «Одиссей родился…»? Начинать вот как надо:

Круиз по Средиземному морю начался в Одессе: триумфально, чуть ли не под фанфары мы спустились по легендарной лестнице, увековеченной важнейшим для нас, как считал Ленин, искусством кино. Помню ошалелые улыбки таможенниц и таможенников, узнавших в Ульянове то ли Председателя из одноимённой картины, то ли Митю Карамазова, то ли генерала Чарноту из «Бега», то ли самого вождя мирового пролетариата, однофамильца. И помню вопрос: «Это вы?» — на который все отвечают по-разному. Например, тот же великий аргентинец Борхес ответил на улице: «Иногда».

Помню «тлетворный дух капитализма» («Chanel», «Marlboro», aircondition), пахнувший из недр белоснежного лайнера «Белоруссия» и погрузивший в лёгкую прострацию. Помню воздушных змеев, которых запускали в небо мальчишки, с криками носившиеся по бетонному волнорезу. Змеи были яркие, разномастные, разновеликие. Выделялся один, похожий на орла с мощным клювом и широченным размахом крыльев. Наш теплоход повернулся на 90 градусов и лёг на курс, оставляя за собой изумрудно-золотистый бурлящий шлейф.

А змей всё парил и взвивался, подхватываемый порывами ветра, восходящими потоками. И мнилось, что он сорвался, вырвался. Что он свободен в полёте. Его ничто не сдерживает. Он так и будет парить над легендарной лестницей, Одессой, надо всем морем и миром. Будет взлетать всё выше и выше в пронзительную синеву. Казалось, он сам ощущает себя совершенно свободным. Но вдруг, когда глазам уже стало больно глядеть против солнца, змей дёрнулся, будто осадили, — и замер. И неумолимо пошёл на снижение. Подчиняясь воле какого-то мальчишки.

Вскоре Одесса скрылась за горизонтом. А недостойный автор этих строк, снова и снова перечитывая от первой до последней буквы Программу дня (Daily program, Programme du jour), всё не мог поверить в реальность происходящего: 20.30 — ужин (рестораны «Минск» и «Брест»), 21.00 — отход судна из п. Одесса на п. Пирей (Греция). Расстояние между портами 695 миль = 1287 км. 22.00–04.00 — приглашает ночной бар «Орион»: коктейль дня «Одесса», сэндвичи — 8,5 фр. франка, 1,20 долл. США, диско-музыка… Он, документы коего на выезд в капстраны уже десяток раз без комментариев безвозвратно и, соответственно, «безвыездно» тонули в каких-то таинственных недрах: то ли за пьяную антисоветчину в компании, то ли за студенческие блудни с француженкой, доминиканкой и «разными прочими шведками». И теперь он воочию увидит Афины, Геную, Неаполь, Марсель?! Да быть того не может!

«…Что-то у тебя там не то», — за месяц до описываемых событий как-то за ужином сказал тесть, наслаждаясь, подобно японцу, видом дымящихся перед ним на тарелке пельменей. «Не то, — согласился я, но лишь на третьем пельмене осознал всем холодеющим существом своим, что теперь уже точно не видать мне „колыбели цивилизации“ как своих ушей. Теперь уж — если говорит депутат, член ЦК — полный трындец. — А где — там?» — «Вопрос интересный. — Ульянов неохотно оторвался от пельменей и остановил на мне свой „фирменный“ взгляд, вызывающий желание спрятаться под стол. — Там. — Он поднял стальные глаза к кухонному абажуру. — Я был на Старой площади». — «В ЦК КПСС?» — глупо уточнил я. «В ЦК. Или в КГБ». — Тесть пожал массивными председательскими плечами. Пауза длилась дольше, чем в спектаклях Театра имени Вахтангова. Забили антикварные часы: сперва напольные в гостиной густым простуженным басом, затем настенные и стоявшие на антикварных буфетах, комодах, консолях. «Дальше — тишина, — драматически молвил про себя я, глядя в тарелку на остывший обмякший пельмень. — Как своих ушей…» «Так вот завтра ступай, Миша, и узнай, в чём там дело у твоего зятя!» — с дуршлагом в цепкой жилистой руке развернулась от мойки тёща, Алла Петровна, будто дунув на совсем уж было погасший уголёк моей надежды. «Ладно, схожу», — снова пожал плечами Михаил Александрович. А я вообразил, как большой начальник в большом кабинете большого дома рассказывает ему, отцу моей законной жены, о моих давних мелких шкодливых похождениях, — и едва сам не отказался от круиза.