По трансляции передавали русские народные песни. Просто и душевно пела Лидия Русланова. Глотая солёный ветер, я смотрел в сгущающиеся серо-лиловые сумерки. Справа по борту — Кавказ, где прикован Прометей, куда плавали аргонавты за золотым руном. Прямо — Крым. Всё круче и тяжелее волны. Ни огонька вокруг.

Я вспоминал размышления кого-то из писателей о том, что у каждого человека есть свой главный возраст. Глядя на изображение человека, фотографию или портрет, можно сказать, например: это ещё не Толстой, а это уже не Горький. Так вот, на круиз пришёлся главный возраст Ульянова.

К такому выводу я пришёл, естественно, не на пеленгаторной палубе «Белоруссии», а много лет спустя, глядя на пожелтевшие фотографии из того круиза. Кстати, сохранилось их всего несколько. Где-то в районе Лазурного Берега или Каталонии я перепутал плёнки, зарядив уже отснятую, и вышли творения, которым позавидовал бы и сам уроженец Каталонии король сюрреалистов Сальвадор Дали: факир с Рамблы оказался лежащим на мальтийской крепостной стене, верхняя часть тела Елены пребывала на фоне марсельского старого порта, нижняя располагалась уже на Гранд-базаре в Стамбуле, Ульянов хорошо просматривался сквозь собор Святого Януария, Алла Петровна просвечивалась через рыбину, сфотографированную на рынке, а я вообще витал в облаках.

…Потом будет Ялта и будет Одесса, на рейде у которой «Белоруссия» задержится, кого-то пропуская или выпуская из порта. И тот же змей, что две недели, нет, целую жизнь назад, похожий на орла с мощным клювом и широченным размахом крыльев, будет парить, неудержимо рваться в поднебесье…

Через несколько лет падёт великая Советская империя.

Мы с Еленой Ульяновой, получив наконец с помощью Ульянова трёхкомнатную квартиру в актёрском доме на Делегатской, расстанемся. И я расскажу ей о том, что именно нагадала мне цыганка на бульваре Рамбла в Барселоне: что корабль, на котором мы плывём, попадёт в шторм и потерпит крушение, пойдёт ко дну и многих за собой утянет, а мы выплывем, но уже поодиночке. Не теплоход «Белоруссия», как показала жизнь, она имела в виду… Михаил Александрович приедет, будет уговаривать меня согласиться на то, чтобы Лизе была присвоена его фамилия. «Ты молодой, Сергей, у тебя ещё будут дети. А у меня больше никого, пойми…»

Он не потеряет лицо в смуту и развал 1980-1990-х годов. Годов всевозможных председательств, депутатств, ораторствований (а оратором он станет блестящим) на митингах, собраниях, заседаниях… В преддверии крушения, гибели, на исторической XIX партконференции Ульянов заступится за Горбачёва, подвергнувшегося яростным нападкам (в основном не за судьбу Отечества, а за то, на чём и Ельцин «поднимется», — за шубы и слишком стройные ножки супруги, Раисы, эх, Ра-сея!..). «Коней на переправе не меняют!» — воззовёт с кремлёвской трибуны Ульянов, вызывая тем самым шквал стрел на себя, но это была его позиция. (И то сказать: Горби ли виновен в том, что произошло с нами? Не мы ли, не народ наш, который, говоря беспощадными словами классика: «жалеть не должно, он сам своих виновник бед, терпя, чего без подлости терпеть не можно!..»)

Ошеломлённый, в невиданном мною прежде, каком-то шекспировском, если не дантовском смятении, он зачтёт нам на даче, где соберёмся мы на день рождения Лизы, выдержки из секретного выступления директора ЦРУ Аллена Даллеса в 1945-м: «…Всё золото, всю материальную мощь мы бросим на оболванивание и одурачивание русских… Посеяв в мозгах хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём единомышленников в самой России… Из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино — всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие инстинкты и чувства. Мы будем поддерживать и подымать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ пошлости, секса, насилия, садизма, предательства… В управлении государством мы создадим хаос, неразбериху, поставим во главу угла коррупцию, притом снизу до самого верха…»

Возглавив Союз театральных деятелей, бывшее ВТО, бывшее «Общество вспомоществования престарелым и бедствующим актёрам», он будет биться за своих «братцев» — актёров: за теряющих ориентиры, сбившихся с пути, заблудших молодых, за стариков, обкраденных и оболганных, сирых и убогих, униженных и оскорблённых, проклятых и убитых: ходить, хлопотать, выбивать, выпрашивать… Чтобы спасти актёров от голодной смерти, пойдёт с делегацией театральных деятелей на поклон к нефтегазовому олигарху; ничто не шевельнётся в душе нувориша при виде старых беспомощных актрис и актёров, введённых длинноногой секретаршей к нему в кабинет, пока не увидит он лицо Ульянова: «Ты — Жуков! Тебе денег дам!»

Он будет честно, добросовестно, но абсолютно неискушённо пытаться разобраться в склоках и тяжбах вокруг сожжённого здания ВТО на Тверской и строительства нового, хотя в уме его художественном толком не уложится даже количество нулей тех сумм, что там станут «распиливаться», десятков, сотен миллионов долларов… «Это только враги могли придумать, что тебя и Элема Климова выдвинули в председатели, — скажет Ульянову Виктор Петрович Астафьев. — Они хотят, чтобы вы дело своё основное не делали и плохо делали то, которое вам навязали…»

И «навязанное» дело он делал, как всё, — с полной самоотдачей, с обязательным во что бы то ни стало решением, результатом. Но, уже уйдя с поста председателя (хотя все голосовали за то, чтобы он остался на третий срок), печально скажет, проезжая мимо здания союза: «Будто и не было этих десяти лет. Этих бесконечных обиваний порогов, просьб… Не то чтобы благодарности хотелось — а часто даже „спасибо“ за выхлопотанное забывали сказать, — но всё же угнетает такая забвенность страшная в человечестве…»

В должности художественного руководителя Театра Вахтангова он будет пытаться руководить. Но не режиссёр он. Не худрук. Артист! Стопроцентный. А честолюбие, тщеславие… Что же, и это черты незаурядной личности.

На игру, на воплощение дара Божьего будет оставаться немного сил и времени (и это Бог простит, конечно, потому что милостив, но простит, наверное, скрепя сердце). И всё-таки он будет руководить родным Вахтанговским театром и работать в кино (его «Ворошиловский стрелок», как русский Монте-Кристо разделавшийся с негодяями, — символ эпохи, а его Понтий Пилат в картине Юрия Кары «Мастер и Маргарита», так и не вышедшей по какой-то причине на экраны, судя по откликам, сыгран гениально) и на телевидении, трудиться на любимом своём радио (последней его записью станет «Маленький принц», он сдержит обещание, данное дочери Лене в детстве; он практически все обещания сдержит, завершив круг, что даруется свыше лишь избранным) и по-ульяновски страстно, «на разрыв аорты», будет играть на сцене. Сценические произведения многих его ровесников, товарищей по цеху, их потуги угнаться за XXI веком, длинные, нудные, суетливые, просто неловко будет смотреть. Ульянов же — словно по завету Пушкина: «Служенье муз не терпит суеты; прекрасное должно быть величаво» — сохранит достоинство.

Однажды осенью, незадолго до начала нового века и тысячелетия, я случайно встречу его на Тверской. Расскажу, по его просьбе, как и чем жив, а в ответ на мой вопрос: «У вас как дела, Михаил Александрович?» — он невесело вздохнёт: «Итальянский актёр, выдающийся Эрнесто Росси, сказал: „Беда в том, что как играть Ромео познаёшь в семьдесят, а играть надо его в семнадцать“».

…Но это будет потом. А пока мы воротились из круиза, и над залитой солнцем Одессой, над морем парил змей, подобный мощному неудержимому орлу. И казалось, что всё, о чём мечтали, сбудется. Всё будет хорошо.