— Кроуфорд.

— Здравствуйте, Кроуфорд, это Шерман. Получил нужную вам информацию. Надеюсь, на этот раз не помешал?

Я вздохнул и сам услышал, как горестно прозвучал мой вздох.

— Не помешал, — сказал я и, затаив дыхание, приготовился слушать.

— Хорошо. Ручка и бумага есть под рукой? — по-деловому осведомился он.

Я достал из кармана ручку и придвинул к себе блокнот.

— Записываю.

— Дилейн Мэри Талбот, она же Лейни Талбот. — Как будто мне это нужно было напоминать. — Двадцать четыре года, живет в Хиллсборо, Иллинойс, с родителями, Фей и Маком Талбот. У меня есть адрес, если нужно, — предложил он.

— Разве не за это я плачу? — возбужденным тоном спросил я.

Шерман назвал адрес и вернулся к рассказу:

— В старшей школе она была круглой отличницей, но я не нашел никаких записей о том, чтобы она училась в каком-нибудь университете.

Меня нисколько не удивило, что она такая умная. Возможно, деньги ей понадобились на высшее образование?

— Далее: не похоже, чтобы она была компанейским человеком, но это и понятно. Отличники часто бывают затворниками.

Я сам был отличником, потому прекрасно знал, что это полная чушь.

— Все это довольно скучно, если спросите меня. — Я не спросил. — На нее почти ничего нет, поэтому я занялся ее родителями. Отец работал на фабрике, пока его не уволили за прогулы. У него были справки от врачей, но руководство не стало его держать. В документах значится, что он ухаживал за больной женой, Фей. Фей Талбот смертельно больна, в прямом смысле слова смертельно больна, и ей нужна пересадка сердца, — сказал он и замолчал.

В голове у меня промелькнули воспоминания, и, мысленно увидев закрытый гроб своей матери, я уронил ручку. Одновременно я потерял двоих людей, единственных, кого по-настоящему любил. Вот поэтому я отлично представлял, что должна чувствовать Дилейн. Но она здесь, со мной, а не рядом с матерью. Почему?

Я услышал, как Шерман пошуршал какими-то бумагами, и в трубке снова раздался его голос:

— Недавно от анонимного спонсора они получили большую сумму денег, но до этого дела у них, похоже, были совсем плохи. Счета за лечение, непогашенные кредиты… Может, они надеялись, что все это покроет медицинская страховка. Хотя если нет работы, то нет страховки.

О боже!

— В полиции на Дилейн ничего. Это все, что я смог узнать. — Шерман, вздохнув, умолк, ожидая моего ответа.

Я не знал, что сказать. Мой мозг все еще переваривал известие о том, что мать Дилейн умирает. В первый раз после смерти моей собственной матери мне захотелось плакать.

— Кроуфорд? Кроуфорд, вы меня слышите? — донеслось из трубки.

Я ничего не мог ответить. Я задыхался от чувств, которые вдруг нахлынули на меня, грозя разрушить дамбу, которую я воздвиг, чтобы их сдерживать. У меня возникло ощущение, что дамба эта построена не из бетона, а из хвороста. Горе, которое я пережил после смерти родителей, едва не погубило меня. Я бы сделал все, чтобы спасти их, если бы это было возможно. Все что угодно.

Я был поражен и даже не заметил, как положил трубку.

Дилейн совершила самый самоотверженный поступок, о котором только можно просить человека. Она пожертвовала своим телом, своей жизнью… чтобы спасти умирающую мать.

Да она святая, черт побери, а я вел себя с ней, как с секс-рабыней!

Меня начало снедать чувство вины, острее которого я ничего не испытывал в своей жизни. От осознания того, что она сделала и, главное, почему она это сделала, у меня разрывалось сердце.

Ной

С работы я ушел совсем рано. Просто не мог ничего делать, не мог сидеть и притворяться, будто все хорошо, не мог вести дела, как обычно, хотя все было не как обычно.

— Эй, Кроуфорд, — остановил меня Мейсон у выхода. — Куда собрался? Уходишь? Что произошло?

Да, наверное, я должен был что-то сказать своему помощнику, но мысли в чертовой голове путались, причем с каждой секундой все больше. Непривычно.

— Если мне будут звонить, переправляй на голосовую почту. Сегодня я уже не вернусь… Если кто-нибудь будет спрашивать, ты не знаешь, где я.

— Но я и так не знаю, куда ты собрался.

— Вот и хорошо.

Развернувшись, я пошел дальше, не отвечая на его: «Что-нибудь случилось?»

Да, случилось, черт возьми!

Нет, я не желаю об этом говорить. Мне хотелось просто какое-то время поупиваться чувством вины, а потом найти выход из неприятного положения.

Я знал, что есть только одно место, где можно найти покой и безмятежность, столь нужные, чтобы разгрести это дерьмо, и я не собирался тратить время на дурацкие разговоры. И потому мне приходилось быть грубым. Я и был груб… с несколькими сотрудниками.

Я не отвечал на их дежурное «как дела?» вежливой улыбкой и притворным «отлично, а у вас?». И плевать, что они обижались. Мне было насрать на то, как у них дела, насрать, что у маленького Джонни насморк, или что Сьюзи взяли в танцевальную группу поддержки, или даже что Боб наконец-то получил повышение. Я не мог думать ни о чем.

Выйдя из здания, я прыгнул в первое же остановившееся такси: ехать с Сэмюелем я не собирался — не хотел, чтобы кто-нибудь знал, где я. Поступал ли я безответственно? Возможно. Но опять же — мне было плевать.

Сунув таксисту полтинник, я сказал:

— Кладбище Сансет Мемориал.

— Сделаем. А вы случайно не тот самый сын Кроуфордов?

— Нет. Вы меня с кем-то путаете. — Откинувшись на спинку сиденья, я вздохнул.

Конечно, он понимал, что я вру. В конце концов, я остановил его прямо перед зданием, принадлежавшим «именно тому сыну Кроуфордов». Но он сам был виноват в том, что мне пришлось ему соврать. Нечего задавать дурацкие вопросы.

Вскоре оживленные улицы центра Чикаго остались позади и на затянутом тучами небе показалось солнце. Было как-то чудно видеть тонкие лучи, пробивающиеся сквозь крошечные просветы. Тучи выглядели так, словно в любую секунду мог разразиться дождь. Но, проследив за лучами, я увидел, что место, куда я спешил, освещено.

Усыпальница Кроуфордов.

Наверное, «мавзолей» — более правильное слово, но «усыпальница» звучит лучше. Так или иначе, это место последнего приюта единственных двух человек, которые по-настоящему любили меня, любили просто за то, что я есть. Один из них наверняка вышел бы оттуда только для того, чтобы отвесить мне звонкую оплеуху за то, во что я превратился.

— Хотите, чтобы я подождал? — спросил таксист, остановившись перед аллеей у подножия холма, которая вела к могиле родителей.

— Нет, не нужно, — ответил я.

— Уверены? Похоже, сейчас начнется дождь.

— Вот и хорошо, — пробормотал я, открывая дверцу машины. Во всяком случае, проливной дождь как нельзя лучше соответствовал моему настроению.

— Я не могу вас тут оставить одного, хотя бы не угостив чем-нибудь для согрева. — Таксист протянул мне коричневый бумажный пакет с запечатанной бутылкой «Хосе Куэрво». Любимое виски отца… Надо же.

— Спасибо, — сказал я, сунув ему еще один полтинник и взяв бутылку.

Поднявшись на холм к фамильной усыпальнице, я сел на мраморную скамеечку у входа. Вынул бутылку из пакета, отвинтил крышечку и щедро плеснул на землю. Не мог же я пить сам, не предложив старику.

Я сделал глоток, и обжигающая жидкость разлилась по горлу, заставив меня поморщиться, как в первый раз, когда в тринадцать лет впервые попробовал спиртное, стащив какую-то бутылку из отцовского бара. Тогда меня Дэвид подначивал. Мне очень не хотелось казаться маменькиным сынком, и я сумел сдержать кашель, надеясь, что Дэвид не заметит, — я был не таким уж крутым, каким себя выставлял. Смешнее всего то, что, когда пришла очередь Дэвида, он выкашлял все, что выпил. Я до сих пор помню, как он целый час после этого зажимал ноздри и жаловался, что печет.

Не удержавшись, я усмехнулся, сделал еще один большой глоток и опустил взгляд в землю. Чертов Дэвид. И чертов я.