Дункан лишь с трудом провел распухшим языком по пересохшим гулам и повернул голову вбок, ожидая следующего удара Лориса.

— Но почему же, отец? — промурлыкал Лорис. — Совершенно очевидно: ты до сих пор ничего не понял! Какое значение может иметь тело человека, если душа его проклята?

Кончик хлыста лишь слегка коснулся одного из окровавленных пальцев — но если бы вместо кожаной полоски Лорис ткнул в его палец раскаленным железным прутом, Дункан едва ли испытал бы сильнейшую боль. Стиснув зубы от невыразимой муки, Дункан изо всех сил старался не закричать. Внезапно хлыст снова сильно ударил его по израненной груди, проложив новый рубец среди нескольких дюжин уже оставленных им же, и Дункан судорожно втянул в себя воздух.

— Отвечай мне, — резко прикрикнул Лорис. — Я стараюсь ради спасения твоей души, а не своей собственной.

— Благородное намерение, — прошептал Дункан, почти сумев растянуть губы в улыбке. — Намерение весьма благородного и благочестивого человека.

На этот раз хлыст опустился на его лицо, рассекая в кровь нижнюю губу, но Дункан был уже готов к удару, и лишь почти неслышно охнул.

— Что-то мне кажется, я скоро потеряю терпение из-за тебя, Дерини! — процедил Лорис сквозь стиснутые зубы. — Хотелось бы мне знать, какую ты песенку запоешь, когда испробуешь настоящих плетей. Да, твой язык нуждается в настоящей дрессировке. Горони!

Горони мгновенно поднялся и исчез в другой части шатра, где Дункан не мог его видеть, и на одно краткое мгновение испугался, что Лорис вложил в свою угрозу буквальный смысл и намеревается вырвать ему язык. А для Горони не составит труда сделать это, если Лорис прикажет.

Но Горони принес чашу, не нож. Вот оно что, снова мераша… Черт бы их побрал, они, похоже, здорово его боятся, если так скоро вливают в него новую дозу.

Он даже и не пытался сопротивляться, когда Горони приподнял его голову и поднес чашу к его губам. Хоть борись он, хоть нет, они все равно вольют в него это зелье; борьба лишь ухудшит его состояние. К тому же не исключено, что они наконец-то ошибутся в расчетах и дадут ему слишком большую дозу. В худшем же случае разрушительная сила наркотика просто поможет ему на некоторое время избавиться от боли.

Он выпил жидкость с жадностью, почти радуясь тошноте и головокружению, порожденным мерашей. Даже это мучительное, болезненное забвение, губящее ум, было предпочтительнее того, что они делали с его телом. А уж если они решат сжечь его…

— Выводите его, — приказал Лорис.

Кто-то выдернул из земли колья цепей, прижимавших Дункана к грязному полу, но кандалы с его рук и ног не сняли. Дункан не удержался от стона, когда его резко поставили на изувеченные ноги и поволокли из шатра, наружу. Лорис и Горони шли следом, и с ними — недовольно поджавший губы Сикард.

Он сразу увидел столб для сожжения. Они установили его на вершине маленького холмика в самом центре лагеря, совсем недалеко от шатра Лориса. Отчетливо вырисовываясь на фоне светлеющего утреннего неба, столб выглядел вполне невинно, и едва ли можно было подумать, что он обещает кому-то такую страшную смерть, как та, что ожидала Дункана, насколько он понимал, — это был ствол дерева, с которого небрежно обрубили ветви, — несколько веток даже остались торчать на самой верхушке.

Он во все глаза, как зачарованный, смотрел на него, пока его тащили к холмику, не обращая внимания на насмешки и оскорбления, сыпавшиеся со стороны солдат, нарочно созванных в центр лагеря, чтобы они стали свидетелями унижения Дерини. Он молча тащился сквозь строй шипящих, таращащихся на него фигур, на безупречно белых плащах которых красовались синие кресты. Они не стремились ударить или как-то физически унизить его, но он ощущал ненависть, истекавшую из их тел, и радостное предвкушение предстоящего зрелища — огонь пожрет мерзкого Дерини… Позади рыцарей епископа выстроилась вся гигантская армия Меары, и насколько мог видеть глаз, все заполняли отряды солдат; почти весь стоявший здесь ночью лагерь был уже свернут. Весьма встревоженный ситуацией Сикард явно намеревался выступить в поход сразу же после завершения казни Дункана.

Цепи кандалов, стягивавших лодыжки Дункана, волочились за ним, звеня при каждом безумно трудном шаге; лишенные кожи, кровоточащие ноги Дункана пульсировали, и он, преодолевая недолгий путь на свою собственную, для него одного предназначенную Голгофу, словно уже шел по пылающим угольям. Он вдруг понял, что думает о Христе — казался ли и ему его последний путь таким же трудным? Но вообще все это казалось немного нереальным.

Впрочем, цепи, свисавшие со столба, были вполне реальными, — так же как вязанки хвороста, аккуратно сложенные вокруг его основания; между ними был оставлен лишь один узкий проход, для него и его стражей, чтобы они могли подтащить его к столбу.

По обе стороны столба ожидали два солдата, обнаженные до пояса, с кожаными бичами в руках; ремни со множеством узлов танцевали в руках солдат, как живые; на загорелых плечах и спинах палачей перекатывались мощные мускулы.

Дункан не ожидал милосердия, зная, что ожидать тут просто нечего; и стражи грубым рывком протащили его через оставшиеся ярды пространства, и, ничуть не церемонясь, завели его руки за столб и привязали их чуть повыше его головы, — Дункан словно обнял столб в последнем объятии. Оставшиеся на стволе куски коры и нижние части ветвей грубо и болезненно впились в его грудь; а когда он попытался чуть-чуть изменить положение ног, чуть-чуть раздвинуть их, чтобы легче было выдержать удары бичей, — он задел пальцем; с которого был содран ноготь, за одну из щепок растопки, в изобилии лежавших вокруг него, и от пронзившей его боли глаза Дункана наполнились влагой, и он едва не лишился сознания.

Когда же он наконец снова овладел собой, он открыл глаза — и увидел лицо Горони в нескольких дюймах от своего; руки священника медленно, с наслаждением вертели рукоятку бича.

— Смотри, вот инструмент, благодаря которому мы постараемся спасти твою душу, — сквозь боль, пульсирующую в ногах и руках, услышал Дункан негромкий голос Горони.

Он вздрогнул и слегка отклонился, когда священник легонько хлестнул по его обнаженным плечам узловатым ремнем, чувствуя, как в его сознание закрадывается страх, — несмотря на то, что он твердо решил не доставить удовольствия проклятому Горони.

— Ну же, не шарахайся так от собственного спасения, — продолжил Горони, и в его голосе послышалось непристойное наслаждение чужим страданием, которое он сам же и причинял. — Ты должен радоваться тому, что каждый удар будет изгонять из тебя зло, что твоя смерть может оказаться искуплением многих твоих грехов.

Дункан в ответ лишь отвернул лицо в другую сторону, предпочитая ободрать щеку о жесткую кору, — и почувствовал, как в Горони вспыхнуло разочарование. Изо всех сил сопротивляясь рождаемому мерашей отчаянию, которое уже овладевало его сознанием, Дункан попытался мысленно отстраниться от того, что вот-вот должно было произойти. Ему казалось, что время тянется невероятно, неестественно медленно, и что уже несколько часов подряд его мучитель хлещет плетью по воздуху рядом с ним, наслаждаясь свистом ремня, и что уже несколько часов подряд то и дело раздаются глухие удары, когда узел на конце хлыста случайно врезается в землю… и что эта игра кончилась все же слишком быстро.

Тот единственный удар, нанесенный ему священником, отчасти подготовил Дункана к тому, что последовало вскоре. Но хотя он и ожидал этого, первый настоящий удар бича застал его врасплох, — он не ожидал того безумия боли, которое захватило его.

Подавив крик, едва не вырвавшийся у него от боли и шока, он изо всех сил сжал кулаки, стараясь покрепче прижать изуродованные концы пальцев к коре, местами покрывавшей столб, — надеясь, что одна боль поможет преодолеть другую, куда худшую. Но это не помогло.

Каждый новый удар плети оставлял горящий огнем рубец на его спине, потрясая все его чувства о самого основания, — а его хлестали две узловатые плети… Его мучители, похоже, не знали усталости. После первой дюжины ударов по его спине побежала кровь, смешиваясь с потом, заливавшим его пронизанное болью тело; а после еще нескольких ударов он перестал воспринимать время и пространство.