– Не надо! – оборвал я Диму. – Уже не надо!

Он с пониманием кивнул. Потом вздохнул. Выпил.

– Ты с ним дружил? – осторожно спросил я.

– Какая сейчас дружба? Дружбы больше нет. Есть деловые отношения. Косте можно было верить. Нормальный был парень. Но что поделаешь, это жизнь… Кто-нибудь придет и на его место.

«Кто-нибудь придет и на его место?!» – повторил я мысленно димины слова. Повторил и подумал: а что именно он имел в виду? Смысл этой фразы раздваивался и даже растраивался, и все это явно без участия лимонной водки. Просто богатство языка, «великого и могучего».

И тут я себе показался до противного трезвым. И снова налил, и себе, и Диме. Хотя он уже был достаточно осоловевшим.

Доллары все еще лежали на столе, но лежали они скорее у него под рукой, чем у меня. Мне было бы спокойнее, если б их тут не было. Они приковывали к себе мое внимание, мне все труднее было оторвать от них взгляд. Дима заметил это и в его прищуренных, уставших то ли от света, то ли от водки глазах я заметил искорки смеха. Он вытащил из-под прилавка стограммовый стаканчик, перелил туда водку из стопки, потом добавил доверху из бутылки. Посмотрел на меня с горькой усмешкой и, кивнув: мол «поехали!», выпил. Потом взял толстыми короткими пальцами зеленую двадцатку, скатал ее в шарик и занюхал им.

Я никак на это не отреагировал. Может он и не ждал никакой реакции. Он был просто пьяным. А я ему завидовал, он был так далеко от реальности, что мне его было не догнать. Тем более, что ночевать я хотел дома.

23

Позднее зимнее утро. У меня не болела голова. Я вообще чувствовал себя удивительно свежим. Но при этом вчерашний разговор с Димой вспоминался с большим трудом, лишь отрывочно. И не только разговор – в кармане куртки я нашел пачку долларов и отдельно – смятую зеленую двадцатку. Это были те самые «настольные» баксы, но как они попали в мой карман я не помнил. Скорее всего Дима сам их сунул мне, но как я мог этого не заметить? Ведь он был намного пьянее меня!

В узорчатой морозной рамке кухонного окна шел пушистый снег.

Я завтракал. Тикали настенные часы. Хрустел на зубах бутерброд с вареной колбасой. Закипал чайник.

На душе было спокойно. Дима ничего не знал, да и откуда он мог бы что-то узнать? Теперь можно было бы поговорить с ним без боязни и нервозности, расспросить подробнее про Костю и его жену. Хотя Костя меня уже не интересовал. Но его жена, уставшее лицо которой часто смотрело на меня с маленькой фотографии, постоянно присутствовала в мыслях. Иногда мне казалось, что я ее уже знаю, что мы уже встречались. И именно в такие моменты, когда фантазии вытесняли на какое-то время ощущение реальности, я чувствовал себя удивительно сaмоуверенно и счастливо. Откуда приходили эти фантазии?

Холод уменьшает предметы, сжимает объемы – это я помнил еще из школьной физики. Теперь мне казалось, что это правило распространяется и на то, что не имеет физического объема. Зима укорачивает, сжимает день. Эта же зима сжимает, уменьшает мой мир, заставляя меня большую часть дня проводить дома, в тепле. Но теперь я живу один и вот тут мне становится очевидно, что ощущение одиночества зимой усиливается. Одиночество не подчиняется правилам физики.

Одиночество становится воздухом, которым я дышу.

Это оно распоряжается моими снами, иногда подсовывая один и тот же сон несколько раз подряд, превращая ночной отдых в нравоучительные уроки. В этих снах, как в многосерийных фильмах, есть свои герои и свои сюжеты, и есть одна героиня, красивая, воздушная, зеленоглазая и белокурая. И в снах я наблюдаю ее с большим интересом, но как только сон оканчивается – для меня наступает радостное освобождение, освобождение сознания от сна. Не потому, что я предпочитаю снам реальность. Нет. Я предпочитаю снам собственные фантазии с реальными, а не мультипликационными действующими лицами.

Если жизнь – это действительно борьба с одиночеством, то такие фантазии – одно из самых дешевых и надежных лекарств.

Я пил чай и думал о женщине, перед которой я был в огромном долгу. Я думал о женщине, о которой я совершенно ничего не знал. Даже ее имя было мне неизвестно.

Ближе к вечеру я приехал на Подол, полный решимости узнать у Димы как можно больше о семье, которая благодаря моей недавней депрессии перестала существовать. Все еще шел пушистый снег. Он летел медленно и плавно. Мороз был неощутим и спешить не хотелось. Сказочная рождественская атмосфера мира и покоя. И людей на небольшом пространстве между двумя рядами магазинчиков и киосков было больше обычного.

Приблизившись к Диминому магазинчику, я в растерянности остановился. Передо мной, на моих глазах снежные хлопья покрывали черный обгоревший каркас. Мимо проходили люди, бросая на сгоревший магазинчик любопытные взгляды.

Я стоял неподвижно.

Рядом остановилась низенькая сгорбленная старушка в темнозеленом пальто с черным каракулевым воротником.

– Утром сгорело, – сказала она. – Я все видела. Один парень бутылку с бензином внутрь бросил, а второй курил, а потом сигарету туда! И сразу как вспыхнет! Продавец выскочил и спиной на снег – у него куртка загорелась…

Мой мир опять сжался, уменьшился до предела. Где искать теперь Диму – я не знал. Ни адреса его, ни телефона у меня не было.

Стоять и смотреть, как снег скрывает следы пожара, мне быстро надоело и я пошел на Братскую.

Просто захотелось увидеть знакомые лица.

В кафе было тихо. За моим столиком сидела пожилая пара. Они молча и обреченно пили водку. Я подумал, что у них, видимо, произошло какое-то несчастье – уж очень прилично они были одеты.

«Кофейница», увидев меня, приветливо улыбнулась.

Со ста граммами «Кеглевича» я просидел там до закрытия.

24

Шли дни. Никто не звонил. За окном с удивительным постоянством пролетали вниз к земле снежные перья. Бесконечный белый поток.

Когда мой взгляд останавливался на окне, этот снегопад завораживал меня. Мои мысли словно боялись этого снега. В такие моменты они прятались и я оставался один на один со снегом, но не как человек, а как простой животный обладатель глаз – волк или заяц. Что-то замирало у меня внутри и я мог стоять напротив окна по десять-пятнадцать минут, пока какой-нибудь посторонний звук не отключал мое внимание от снега. И тогда во мне просыпался или скорее – проявлялся обычный человек. И этот человек хотел выпить чая – он ставил на газовую плиту чайник. Этот человек начинал думать и его мысли определяли его настроение. Обычно он думал о своем одиночестве, потом о тех, кто мог бы спасти, вытащить его из этого одиночества, но не делал этого. Потом просто о женщинах, потому что, как казалось человеку, борьба с одиночеством мужчин всегда была их священной обязанностью. В какой-то момент он тяжело вздыхал. Из его рта вылетало слово «чушь»! Потом в голове ненадолго наступало затишье. И вот украдкой, осторожно, медленно появлялся просто мысленный образ женщины. Он знал, чей это образ. Он не был против его появления. Может быть, он даже был чуточку рад. Об этой женщине он думал медленно. А иногда даже не думал, а просто подолгу удерживал в себе ее образ.

А снег летел. И одиночество накапливалось гораздо быстрее, чем когда-то в детстве накапливалась мелочь в подаренной мне отцом свинье-копилке. Вспомнилось, как я разбил эту копилку и мы вместе с отцом считали мой капитал. Потом мать громко и как-то грубовато по-мужски хохотала потому, что накопленных мною монеток не хватило бы и на половину новой копилки.

Мысли сами собой перешли на возвращенные Димой доллары. Я достал их, положил на стол. И тут же почувствовал желание помыть руки. Желание было физического свойства, словно это не я хотел помыть руки, а руки хотели быть чистыми. Это внезапное ощущение раздвоенности вызвало у меня улыбку. Я сам себе показался страшно смешным и забавным. И желание помыть руки после денег, а тут еще и после долларов, было хрестоматийным и банальным – словно я только что прочитал какой-нибудь до тошноты заполненный моралью рассказик из «Литературной газеты» многолетней давности.