Роже стало совсем плохо. Он прикрывал ресницы, и тотчас мир вокруг вспыхивал радужьем красок. Стоило устало открыть глаза, как сквозь заливавший их пот и слезы он видел серое, мельтешащее полотно дороги. Таким оно видится ему в тяжелую, тревожную ночь после неудачного этапа. Бежит, бежит навстречу бесконечный асфальт, различимый порой до мельчайшей выбоины, до последнего зернышка.

Роже потряс головой, стараясь сбить напряжение. Он не слышал, как подошла «техничка». Несколько раз оглядывался на Оскара, пока наконец дошло, что тот обращается к нему. Так и не расслышав вопроса, да и не желая его слышать вовсе, Роже кричит. Кажется, что он кричит на всю Канаду, на весь мир:

— Больше не могу! Дайте что-нибудь пожрать! Слышите, дайте пожрать!

— Нельзя. Ты же видишь судейскую машину.

— Я хочу есть!

— Потерпи, Роже, потерпи. Осталось двадцать миль. Еще десять пройдешь таким темпом — «поезд» выдохнется.

Роже автоматически принялся рассчитывать, на сколько его хватит, чтобы не отвалиться в «поезд».

— Я не могу. Этот ветер... Я уйду назад...

— Роже, милый, потерпи чуть-чуть. Через пять минут откроется твое знаменитое второе дыхание...

— К черту второе дыхание! У меня уже нет и первого! К черту!..

— Роже! — вдруг яростно завопил Оскар. — Ты должен идти вперед! Мне наплевать, что Крокодила будут считать тряпкой, но и ребятам сзади нелегко. Сколько миль сдерживают «поезд»! Подумай о них!..

Крик Оскара несколько отрезвил Роже. Он не видел, что Мадлен гладила Платнера по плечу, призывая успокоиться. Этот жест, быть может, добил бы Крокодила совершенно.

Роже застонал и еще ниже пригнулся к рулю — говорить больше не о чем. Занимая свое место за комиссарской машиной, Оскар сказал Жаки:

— Если не продержится пяти минут, не усидит и в «поезде». Может совсем сойти с гонки.

— Он продержится, — тихо, словно сам не веря себе, произнес Жаки.

Мадлен горячо поцеловала его в щеку, решив, что Макака успокаивает ее. Мадлен не могла разобраться в происходящем. То ли от растерянности, то ли от ощущения бессилия помочь Роже, она сказала ни к селу ни к городу:

— Роже никогда не помнил дат, связанных с нашим браком. К годовщине свадьбы я купила себе цветы и положила открытку с надписью: «От Роже». Когда он увидел цветы и прочитал открытку, первое что спросил: «Роже — это кто?»

Еще полчаса назад Оскар и Жаки радостно хохотали, пытаясь представить лицо Кулона, понявшего наконец, какого гонщика он отправил на второстепенную гонку. И вот теперь шутка Мадлен как бы повисла в воздухе. Оскар психует, будто вот-вот расколется земля.

«Стар уже! Подобный отрыв позволителен лишь для молодого безумца, налитого по уши выносливостью и физической силой!» Оскар смотрел вперед невидящим взглядом. Только бы не замечать корчащегося на седле Крокодила!

Жаки, наоборот, смотрел на Роже, словно заговаривал: «Пронесет! Должно пронести! Не может быть, чтобы это произошло на глазах бедной жены, впервые приехавшей на гонку!»

Машина прессы не укатила по обыкновению на финиш, а осталась с лидером. Цинцы сидела молча, не глядя назад, где шел Роже, и курила сигарету за сигаретой, не давая сгореть одной и до половины, начинала новую. Ей нечего было смотреть назад: оба, Спидфайер и оператор, горячо комментировали происходившее. Кинокамера трещала так, что казалось — от ее треска развалится голова.

«Если повторится история Тома — не пережить и мне. В один месяц две такие смерти — друга и любимого — это конец...»

Цинцы мелко знобило. Она порывисто терла ладонями предплечья, но от этого обычно выручавшего движения не становилось теплее.

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Молочной-Скорой»!

— «Молочная-Скорая» — «Молочной-Первой». Прием! Прошу немедленно подойти ко мне в отрыв. Следовать за лидером. Как поняли? Прием! — Голос Каумбервота звучал глухо, словно он говорил откуда-то из подземелья.

— «Молочная-Скорая» — «Молочной-Первой». Вас понял. Следую вперед. Отбой!

— Что, что такое? — Спидфайер, высунувшийся в окно, расслышал лишь слово «скорая». — С кем-нибудь плохо?

Цинцы кивнула.

— Очень плохо Крокодилу...

— Он собирался сойти? — испуганно переспросил оператор.

— Не волнуйтесь! — зло отрезала Цинцы. — Успеете снять еще не одну сотню метров, пока он упадет на дороге...

— Вы шутите? — Спидфайер удивленно посмотрел на Цинцы. Ни следа тревоги за судьбу человека не было видно в его по-ковбойски бесцветных, немигающих глазах.

Бешенство охватило Цинцы. Она уже хотела ответить Спидфайеру как раздался крик оператора:

— Амбулатория!

Оба американца высунулись в окно, и вновь затрещала камера. Даже в эту минуту Цинцы не обернулась. Глядя вперед, она видела перед собой голый, залитый солнцем склон Венту, белые камни, искаженное лицо Тома...

— О чем они говорят с Крокодилом?! — прокричал Спидфайер.

Цинцы, не слушая, знала, о чем разговор.

— Как самочувствие, Роже? — спрашивал Ричард, открыв окно амбулатории.

Вопрос был чистой формальностью — и без слов ясно, что Крокодилу плохо. Он шел с зеленым, цвета прихваченной внезапными заморозками молодой травы, искаженным лицом.

— Плохо! — сквозь зубы ответил Крокодил. Он качал головой, изредка поводя плечами, будто хотел освободиться от чего-то тяжелого, что нести уже было невмочь.

— Не лучше ли сойти? — спросил врач.

Крокодил посмотрел таким взглядом, что доктор осекся.

— Как сердце? Дать обезболивающее?

Роже отрицательно покачал головой.

— «Поезд» далеко?

— Все те же пять минут, — сказал Ричард, и слова доктора удивили.

Крокодилу казалось, что он практически остановился и «поезд» висит за спиной.

«Раз так... Вперед! Если я еще двигаюсь — я живу! Вперед! Сопляки, не могут даже сократить расстояние в минуту, когда я так плох! И еще мечтают свалить Крокодила! Сопляки!..»

— Мы будем рядом. Если что, поднимите руку.

— Хорошо, — выдохнул Роже.

То ли от презрения к соперникам, то ли от мысли, что в любое мгновение помощь рядом, он почувствовал себя легче. «Легче... Легче... Легче...» — как молитву повторял про себя Крокодил и чувствовал: тиски, сжимавшие сердце, ослабевают. Стало легче крутить педали. Он позволил себе несколько резких ускорений, словно проверяя себя.

— Крокодил отказался от врачебной помощи! — выкрикнул Спидфайер, и теперь в голосе его звучали нотки восхищения.

«Ничтожество ты! — подумала Цинцы. — Только так и могло быть — это ведь сам Крокодил. Если он упадет — уже не поднимется никогда».

Она откинулась на мягкую подушку сиденья и закрыла глаза. Сколько прошло времени, она не могла сказать. Очнувшись, она увидела, как машина пронеслась под десятимильным знаком.

Оператор и Спидфайер оживленно спорили. Не разбирая их слов, да и не стремясь разобрать их, Цинцы невольно обернулась. В заднее стекло она увидела одинокую фигуру Крокодила. И по тому, как он сидел в седле, по тому, как резко работали его ноги и спокойно качалось тело, она поняла, что Крокодил победил. Победил себя, победил казавшееся непобедимым. Последние мили Цинцы не отрываясь смотрела в заднее стекло, словно боялась — отведи взгляд в сторону хоть на мгновение — видение идущего, как прежде, в полную силу Крокодила исчезнет!

Роже катился легко, будто видел перед собой маяк — белое лицо Цинцы. Было довольно далеко, и лицо могло оказаться мужским, но Роже верил, он хотел верить, что назад смотрит Цинцы. И он тянулся к этому ускользающему лицу. Ему хотелось крикнуть, что он все равно догонит. Но вместо крика лишь упрямо, рискованно прибавлял скорость.

Безумно завыли сирены. По сторонам замелькали теснящиеся дома окраины города. Их стены прикрыли дорогу от ветра. И теперь Роже не шел — он летел над асфальтом. И только сидевшие в машинах сопровождения знали, что стоила ему такая легкость. Тысячам стоявших сплошными стенами людей не приходило и в голову, что лидер, выигрывающий более девяти минут у «поезда», был на грани катастрофы.