— Знаешь, Дон, — задумчиво проговорил Рандольф, наливая горячий кофе из большого желтого термоса, — мне порой становится страшно: чем больше я узнаю о спорте, тем меньше понимаю, что такое спорт.

— Со мной часто происходило нечто подобное. Я вдруг начинал думать, что действительно ничего не смыслю в спорте, не понимаю ни его души, ни его радостей, ни трудностей.

— Во многом это зависит от настроения, — вставила Барбара.

— Не думаю. Хотя доля правды в твоих словах есть. Важно, как смотреть на спорт. Когда мне хочется написать что-то теплое, хорошее о спорте, я всегда вспоминаю одну встречу. Было это в Австралии...

Барбара, поджав ноги, устроилась на крыше каюты поудобнее и приготовилась слушать Дональда.

А он рассказывал, все более увлекаясь. Чувствовалось, что эта встреча много раз приходила ему на память. И сложилась картина, из которой ничто не в состоянии вытравить даже мельчайшей детали.

— Вот представьте. Жаркий летний день... Мягко раскачиваются под тягучим однообразным бризом тяжелые лапы пальм. Покатые улицы Сиднея томно ждут спасительного проливного дождя. Трамваи, направляющиеся к отдаленным пляжам, обвешаны людьми. Сегодня суббота. Весь город неудержимо рвется к океану, на чудесный песок дюн, обрамленных вычурной тропической растительностью.

И в шумном потоке людей по бесконечному мосту Харборбридж шагают двое. Старший — мальчик лет четырнадцати. Открытое лицо. Темные волосы, стриженные под ежик. Он шоколадный от загара, тело его мускулисто и развито не по годам.

Рядом с ним девушка. Она на год-два моложе спутника. На ней строгая белоснежная блузка и плиссированная юбка. Девушка морщит носик, усеянный огненными веснушками. Она готова каждую секунду разразиться звонким, безудержным смехом.

Пожалуй, кроме естественной красоты и непринужденных, несколько угловатых юношеских жестов, мало что отличает их от окружающих молодых людей. Но эти двое шагают от неизвестности к славе...

Спустя несколько часов, вечером, я снова встретил их, когда они покидали Центральный бассейн — прямоугольник с прозрачной голубоватой водой, рассеченной семью пружинящими линиями поплавков. Ничего, кажется, не изменилось в облике этих подростков. Но отныне люди будут оборачиваться им вслед и шептать, показывая на них пальцами: «Это они!»

Весь мир узнает их имена...

— Я представляю, о ком ты говоришь...

— Да, это они — знаменитые брат и сестра Грюнвальдсы. Какими я запомнил их в тот день. Конечно, после первой победы чувство пережитой удачи у них ослабнет, но тогда, в первый день, оно безгранично, всемогуще... Вспоминая об этом, я словно ухожу в какой-то другой мир от многих житейских дрязг. В очаровательной молодости и силе Грюнвальдсов для меня олицетворяется сама идея физического совершенства, которой и должен служить весь наш спорт.

Почувствовать себя так, как Грюнвальдсы в дни своего триумфа, — в этом, наверно, и есть то самое драгоценное, что дает спорт. Но чувство это, как железо, почти не встречается в чистом виде. Мы сами оплетаем спортивный мир такой паутиной условностей, организационной волокиты, корыстных устремлений и, наконец, просто делячества, что действительно иногда трудно понять, что же такое спорт.

Рандольф молчал, пережевывая очередной сандвич. Барбара сидела, поджав ноги и обхватив колени, отчего тонкие синие жилки вздулись на ее холеных руках. И Дональду вдруг показалось, что оба слушателя в эту минуту думают о своем и его рассказ — брошенный в пропасть камень, которому никогда не суждено достигнуть дна.

— Ну что ж, пожалуй, пора спать... — сказал Дональд, поглядывая на расплывчатый диск розовой луны, смотрящейся в черное зеркало ночного залива.

— Да, пожалуй... — Рандольф отправил в рот кусок сандвича и, отпив полбутылки пива прямо из горлышка, добавил: — Вы ложитесь в кормовом отсеке... Там попросторнее... А я отправлюсь в нос. Хорошо, если бы никому не приходила мысль слишком рано поднимать якоря.

Дональд усмехнулся.

— Что касается меня и Барбары, то мы охотно обещаем.

— Договорились! Спокойной ночи, Барбара. До завтра, Дон...

И Рандольф нырнул в дверь каюты.

— Пойдем и мы устраиваться на ночлег. — Дональд ласково потрепал Барбару по щеке.

Она лениво отстранилась и продолжала, уставившись в одну точку, смотреть вдаль.

— Какое море... — восхищенно произнесла она.

— А я вижу, ты выспалась...

— Какое море... — повторила она, не обращая внимания на его реплику. — Нет, Дон, ты только подумай, какое море...

Дональд знал, что раз она впала в мечтательное состояние, это надолго. И уж, во всяком случае, мешать не стоит...

Барбара была натурой увлекающейся, не знающей покоя. Могла спать по пять часов в сутки. Не более. Поддавшись настроению, могла всю ночь просидеть за роялем, наигрывая уэльсские песни или полуимпровизированные лирические миниатюры. Или битый час провести перед зеркалом, подражая мимике своего любимого комика.

Полуобняв ее за плечи, Дональд сказал:

— Да, удивительный мир. Человек, по существу, ничего не знает о море. А эта лунная дорожка — словно граница между двумя мирами: миром воздуха и миром воды.

Дональд смотрел на серебрящуюся воду и перебирал мягкие волосы Барбары.

— Для каждого человека море выглядит по-своему — для одних оно загадочно, для других — враждебно. Впрочем, как и спорт, как и тысячи других вещей на свете. Но для большинства людей море, подобно жизни, обладает этими двумя качествами одновременно.

Дональд умолк на минуту, прикрыв плечи Барбары своей курткой и сильнее прижав к себе.

— Тропическое море даже у черствого, бездушного человека способно вызвать восторг. Оно как бы наполнено солнцем. Под водой лежат коралловые города. По их улицам медленно движется пронизанная солнечным светом вода. Сказочный мир ослепительных красок...

Наше море — другое. Холодное море, омывающее Англию. Оно редко бывает таким нарядным, как сегодня. Обычно оно мрачно, дико, особенно вдали от берега. И кажется, что между поверхностью и дном лежит безжизненный мир, полный нейтральных тонов.

Здесь, у берега, чувствуешь себя относительно спокойно. А там, где нет ни одной постоянной точки, ни одного ориентира, напоминающего о земле, — вечная тревога... Это уже психологический барьер.

Дональд поежился от холодка, прошедшего по спине, и поднял Барбару.

— Ну, хватит, поговорили и давай спать.

Барбара не спорила. Дональд открыл дверь отсека и зажег лампу. Две широкие подвесные койки были устроены по бокам. В узком проходе между ними едва мог повернуться один человек.

— Раздевайся первая... Я выйду.

Он вышел в кокпит и еще раз с удовольствием окинул взглядом ночное море.

Из полумрака каюты раздался тихий голос Барбары:

— Можешь входить...

Свет луны вместе с соленым морским воздухом лился сквозь дверь, которую Дональд оставил открытой, В светлом проеме двери мерцали звезды. Яхту тихо поднимало и опускало тяжелое дыхание моря, довершая усыпляющее воздействие ночного воздуха.

Голос Барбары, раздавшийся из тьмы, отвлек Дональда от собственных мыслей:

— Дон, я почему-то весь день думаю о матери. Я сегодня видела во сне свое детство. И вдруг представила себе, как много сделала для меня мама.

— Спи. Ты устала, и тебе нужно отдохнуть...

Он протянул растопыренную ладонь в темноту и, найдя руку Барбары, тихо пожал ее.

— Моя мать — я никогда не рассказывала о ней — была необычной женщиной. Собственно говоря, насколько я помню, у меня было две матери.

Одна — воображаемая. Какой я хотела бы видеть свою мать. Будучи девчонкой, я представляла ее себе женщиной среднего возраста, с красивыми каштановыми волосами, собранными сзади в тяжелый пучок. Подвижной, немножечко взбалмошной, с мягким голосом, постоянно напевающей церковные гимны. До замужества моя мать, убеждала я себя, работала не то в школе, не то в библиотеке.