Утром Роже встал в отличном настроении. Если не считать несколько странного предчувствия. Он подумал, что предчувствие рождено предстоящим трансатлантическим перелетом. Роже замурлыкал мелодию популярной песенки, стараясь отогнать непонятную тревогу. В последние год-два такое смутно-тревожное состояние словно стало для Роже столь же естественным спутником, как и велосипед.
Чтобы отделаться от этой властно надвигающейся тревоги, Роже заказал разговор с домом, с Мадлен. Слышимость, несмотря на грозовую погоду, была идеальной: казалось, протяни руку — и коснешься Мадлен на другом конце провода...
Жена радостно щебетала:
— Милый, приглашение организаторов тура прелестно. Оно меня очень обрадовало. Спасибо, что не забыл обо мне. Уверена, тебе нелегко было добиться приглашения. Но ты умница... Хотя у меня сейчас так много в связи с отъездом хлопот... Я успела подогнать все дела в обоих кафе. Для детей наняла женщину, которая будет за ними смотреть, пока мы в Канаде. Я уже заказала билет на самолет и успела кое-что обновить в своем гардеробе...
Роже вслушивался в веселый, не по годам звонкий голос Мадлен и понимал, что возможность прокатиться до Канады ее радует, как маленькую девочку красивая кукла.
Многие годы под всякими предлогами он не брал Мадлен с собой на гонки, и ему казалось, что Мадлен давно смирилась с его позицией. Но потом это дурацкое приглашение, впервые присланное домой, а не переданное, как обычно, ему в руки или направленное менеджеру, послужило причиной нарушения раз и навсегда установленной традиции. Роже уступил, сам не зная почему...
И хотя через минуту после того, как раздался в трубке взволнованный голос Мадлен, говорить было не о чем, Роже не вешал трубку, продолжая время от времени задавать пустяковые вопросы. И для чего-то все настаивал, чтобы Мадлен разбудила сына. Со свойственным ей упрямством и логической правотой она отказывалась это делать. И от понимания нелепости своего желания Роже стало еще более грустно.
Повесив трубку, Роже накинул на плечи пиджак и спустился в холл гостиницы — большое мрачноватое помещение, аляповато декорированное под старину — стиль, который давил Роже, и он чувствовал себя в таких постройках совершенно лишним и беспомощным человеком.
В ближайшем киоске Роже купил «Фигаро» и, вернувшись в холл, уселся в тяжелое черное кресло, стоявшее у окна.
За стеклом мельтешил поток машин. Изредка за высоким — от пола до потолка — гостиничным окном проплывали фигуры одиноких прохожих, словно притиснутых к стеклу автомобильным потоком. Неспешно, качая бедрами, прошла высокая томная блондинка, без всякого видимого интереса заглянувшая в окно холла. Проводив ее заинтересованным взглядом, Роже развернул газету. С первой полосы на него смотрели большие глаза Тома Тейлора. Они резко контрастировали с черной жирной рамкой, окаймлявшей портрет. Сочетание было столь нелепо, что Роже принял рамку за неудачный элемент оформление. Потому даже удивился: «Чего это старина Том вылез на первую полосу? Никак вновь стал лидером тура? Но ведь еще вчера разрыв был слишком велик!»
Наконец взгляд Роже остановился на кричащем черном заголовке, вынесенном под самую газетную шапку. Заголовок шел через всю полосу — «Смерть на горе Венту».
«Том» и «смерть» — эти понятия никак не увязывались воедино. Роже обалдело уставился на газету, словно пытаясь додуматься до смысла чудовищной мистификации.
Странно, но эффект неожиданного сообщения был таков, что в первую минуту у Роже даже не явилось столь естественного желания узнать, что же произошло с Томом... Сам факт, что Тома больше нет в живых, был для Роже настолько нелеп, что условия, при которых неведомая катастрофа произошла, для него не имели значения.
С минуту Роже сидел неподвижно, даже не пытаясь поднять газету, упавшую на пол. Лишь постепенно каждой клеткой своего существа он осознал, что Том умер, умер действительно, ушел невозвратимо, и больше никогда его не увидеть, даже на похоронах, В день, когда Том отправится в свой последний путь, он, Роже, будет начинать новую гонку...
«Венту... Венту... — пробормотал Роже. — Да, я помню эту горушку... Значит, они прошли уже тринадцатый этап... Подъем на Венту и меня всегда выматывал так, что не оставалось сил проглотить дольку мятого апельсина. Венту... Венту... Бесконечный, залитый нещадным солнцем подъем... Высота, подобно прессу, выжимает последние остатки желания двигаться дальше...»
Роже непроизвольно взглянул на нижнюю кромку газетной полосы. Большая статья кончалась словами: «Прощай, Том». И дальше шла подпись Цинцы. Роже стоило немалых усилий сосредоточиться и заставить себя читать. Но еще больших усилий — понимать текст.
«Склоните головы перед памятью величайшего английского гонщика... Том Тейлор мертв. Но имя его стало легендой. И для дилетантов, и для специалистов Том Тейлор олицетворял собой велосипед. Он был человеком, который покорил мир яркостью, своего характера, силой спортивного таланта... Он жестоко проиграл последнее состязание с соперниками. Но выиграл бой с вечностью. Ибо его последние слова: «Посадите меня на велосипед...»
Это был действительно стиль Цинцы. За пятнадцать лет их более чем близкого знакомства и совместной работы над книгами Роже по первой же строке узнавал перо Цинцы в огромном ворохе печатной макулатуры.
«...Последние слова Тома могут стать эпитафией любому величайшему гонщику мира... Английская велосипедная федерация предлагает установить памятник на склоне горы Венту, на месте, где упал Том Тейлор. Обелиск будет воздвигнут на деньги, которые пожертвуют истинные почитатели Тома...»
Роже остановился и подчеркнул быстрым движением ногтя это место в газете.
«Надо будет деньги, заработанные в Канадской гонке, перевести на личный счет Тома. Они пригодятся Хеленке. Все-таки двое детей. Да и памятник обойдется недешево. А на пожертвователей у меня нет особой надежды. Сейчас люди так неохотно расстаются с деньгами! А когда такие, как я, ставят памятники другим, они на самом деле ставят памятники себе. Ведь мы умираем не только сами — мы умираем и в наших друзьях».
«...Перед самым подъемом на Венту Том выглядел не просто усталым и загнанным, как он выглядел весь тур. Он казался черным от усталости. И это был не загар, обычный загар на лице человека, овеянного всеми ветрами мира. Лицо Тома походило на маску — лицо смотрящего в глаза смерти. Пожалуй, таким оно понимается сейчас, когда свершилась трагедия на горе Венту. Утром же, перед этапом, его очаровательная улыбка, несмотря на стиснутые в нервном напряжении зубы, как-то скрашивала впечатление и заставляла людей верить, что Тому легко-легко, как обычно.
Уже в начале этапа Том устал. Черные впадины глазниц стали еще глубже, а острый хищный нос буквально касался руля, когда Том пытался удержаться в лидирующей группе.
Наш Том мертв... Как будет жить спортивный мир без этого симпатичного лица и привычного обращения журналистов: «Мистер Том...»? А ведь сколько раз так начинались самые интересные интервью... Сила Тома как гонщика в том, что он всегда умел идти на шаг впереди остальных, считать миновавшей любую, самую труднейшую ситуацию...»
Роже поперхнулся. Это были слова, которые как-то вечером он сам сказал Цинцы о Томе: она тогда пыталась для себя осмыслить его спортивный характер. Видеть свои слова сейчас, в некрологе, было волнительно, словно он сам, Роже, сказал их над гробом Тома.
«...Многим французам Том казался флегматичным англичанином. И только для гонщиков, для своих друзей, таких, как Роже Дюваллон, он был простым, веселым и энергичным парнем...»
Слезы навернулись на глаза Роже — Цинцы резала по живому... Да это было и неудивительно. Она знала их обоих, может быть, лучше, чем они сами знали себя.
«...Том был англичанином до мозга костей, англичанином традиционным, старого склада, который в любой мелочи видит прекрасную возможность порадоваться самой жизни. Том был великим Неунывакой. Он никогда не считал, что место на велосипедном Олимпе постоянно и однажды олимпиец не окажется битым. Как сейчас вижу Тома на чемпионате мира в Саланге. Почти выиграв гонку, Том упал, повредил плечо, и победа буквально уплыла у него из рук...»
