Но мы не успеваем. Толпа подается назад, я почти падаю, перестаю видеть спину Киры, мальчишка-тенник чудом остается на ногах, удерживает меня. Он не может даже взлететь над толпой – ему нужно расправить крылья, а здесь это нереально. Я чувствую на плечах острые когти – руки у него дрожат. В направлении стены дует мощный ветер, трудно стоять. Двух мужчин передо мной швыряет на колени, я вижу Киру, а перед ним, метрах в двух, Витку. Ее уносит в черную стену, она пытается зацепиться руками за землю.

– Вита-а-а! – кричу я, срывая голос.

Она слышит меня, вскидывает голову – в глазах сквозь пелену безумия пробивается узнавание. Кира делает еще шаг, другой, падает на колени, пытается сопротивляться струям ветра, толкающим его в спину. Витка тянет к нему руку – и исчезает в густой черноте. Кажется, и Киру сейчас унесет следом. Мальчик-крылатый бросается к нему, удерживает за пояс джинсов, я держу мальчика за руку. Вдвоем мы оттаскиваем Киру на шаг назад, я кладу руки обоим на плечи и пытаюсь вытащить их прочь отсюда.

Перемещать Киру – дело привычное, а вот крылатый – это катастрофа. Мальчик не понимает, что с ним делают, пытается скинуть мою руку с себя, ударить локтем, не желает трансформироваться образом, нужным для перехода.

Он не умеет, понимаю я. Он «проснулся» от силы пару дней назад, он еще не знает законов Города. Пойди все как должно, мальчишка сам ушел бы наверх через пару недель. Но сейчас он напуган, напуган до истерики и не понимает, что с ним делают. А объяснять некогда.

Тащить обоих – все равно что пытаться одновременно поднять пушечное ядро и большую подушку. Как ни крути, а что-то одно приходится бросать. Но я не хочу! Я не могу бросить мальчика, почти уже избавив его от гибели! И я тащу, тащу и тащу. Мы висим в каком-то неоформленном пространстве, где нет ничего, кроме серого тумана и нас троих, – Кира рвется вверх, крылатый тянет вниз, а я неким чудом держусь за обоих спутников. Крылатый пытается расправить крылья. Взмах крыла по лицу – это будет лишнее, думаю я и пытаюсь крикнуть ему нечто в этом роде, но звуков здесь нет. Внизу под ногами – клокочущая черная бездна.

Мы угораздили в пространство между завесами, соображаю я. Сюда очень редко кто-то попадает, я так и вовсе в первый раз. Живым здесь делать нечего, живые преодолевают эту прослойку за столь краткий миг, что даже не успевают осознать, что случается. Серый туман – тот строительный материал, из которого формируются уровни Города. И сейчас мы оказались именно в этом бетоне. Мальчишка-крылатый распахивает глаза, такие же дымчато-серые, как туман вокруг нас, и в них – кромешный ужас, полное непонимание происходящего и злость. Я держу его за плечо, чувствуя, как выскальзывает из пальцев ткань его жилетки, а мальчишка пытается извернуться и скинуть мою руку, потом поворачивает голову и пытается цапнуть меня за запястье. Только этого еще не хватало!

Я хочу что-то крикнуть ему, но в сером тумане кричать невозможно, звуки здесь не распространяются.

Наконец Кира ухитряется протянуть руку и с размаху треснуть мальчишку в висок. Тот отключается на пару мгновений, достаточных, чтобы мы оказались завесой выше.

Мы висим над землей, до нее – метра три, и я с удовольствием скидываю с себя обузу, не сомневаясь, что кости он себе при падении не переломает. Отдачей от этого действия оказывается то, что нас выбрасывает прочь с завесы. Кажется, вниз.

Мгновение темноты и тошноты – и мы стоим на асфальтовой дорожке в квартале пятиэтажек где-то глубоко внизу.

– Минус три, – говорит Кира, как мне кажется – равнодушно.

Я смотрю на него, чувствуя, как от бешенства сводит скулы. Нет сил соображать и пытаться понять, что же он имеет в виду этим своим невинным «минус три». Витка погибла вместе с завесой, и это не «минус три», а очень страшная потеря. Витка, болезненно чувствительная к любой несправедливости, но и всегда готовая понять и простить, лучший целитель Города. Милая, не очень-то красивая Витка, за которой никто не ухаживал, – все относились к ней как к старшей заботливой сестре. Я ничего не слышала о ее романах – любил ли ее хоть кто-то иначе, чем сестру? Была ли она счастлива?

Что толку думать об этом, когда ее нет и больше не будет. Никогда больше она не улыбнется мне навстречу и не потреплет по плечу, не расскажет, размешивая ложечку меда в чае, о последних новостях Города – кто заболел, кому стало лучше, кто с кем, кажется, связался надолго. Не будет ничего – ни ласковых рук, ни строгого взгляда. Ее больше нет. Нет. Такое короткое слово – я не знаю страшнее…

– Что ты имеешь в виду? Счет в игре?! – Я выплевываю свои вопросы ему в лицо и жалею, что мой язык – не пистолет и с него срываются только слова, а не пули.

– Нет. Я имею в виду, что Рубикон перейден. Вас осталось трое. Все. Больше мы не имеем права на ошибку.

Кира говорит жестко, но в глазах у него что-то перламутрово переливается. Слезы? Тенники умеют плакать? Если и умеют – мне этого увидеть не суждено. Кира щурится, встряхивает головой.

– Пошли ее искать.

Мы на самой первой завесе. Кире тяжело удерживаться здесь, он дышит с трудом и напряженно морщит лоб, стараясь не поддаваться давлению внешней среды. Тенникам нечего делать здесь, пространство для них не приспособлено. Для молодых это смертельно опасно – я вспоминаю дочку старосты. Кира сильнее – но и ему плохо.

– Здесь? – Я показываю рукой на улицу, состоящую сплошь из зачуханных пятиэтажек. – Тебе плохо, пойдем отсюда.

– Тэри, да пойми ты! – кричит он мне в лицо. – Мы должны ее найти! Срочно! Пока она не добралась до Хайо или Лаана. Иначе мне уже будет не хорошо, не плохо… никак мне будет.

– Подожди, Кира. Нас трое. Но трое – это уже нельзя, этого не может быть, – бормочу я, пытаясь понять, что происходит. – Все уже должно было развалиться, после Витки, понимаешь? Значит, эта чокнутая дева – одна из нас, она тоже держит Город! Мы не можем ее убить!

– Я найду ее и убью, – отрезает Кира, но, глядя в мои круглые от изумления глаза, поясняет: – Одна она Город все равно не удержит. А с каждым разом становится все сильнее. И не остановится.

– А что будет, когда мы ее убьем?

– Понятия не имею. Что-нибудь да будет.

Я его не остановлю, понимаю я. У меня просто не получится. Да и надо ли останавливать? Город никогда не говорит нам, что делать. Мы решаем сами. Иногда мне кажется, что никакого Города отдельно от нас просто нет и не было никогда, Город – это только мы, наше единство. Говорят, подсознание человека – огромный ресурс, который никто не контролирует. Может ли быть так, что Город – только порождение нашей фантазии, в котором мы заблудились сами? Никогда об этом всерьез не задумывалась. Может, все это – одна бесконечная интерактивная игра, и, разрушив ее, мы мирно проснемся в своих постелях – тем все и кончится? Меня учили совершенно противоположному – все, что мы делаем, проецируется на основной, материальный город, где живут многие миллионы людей. У каждого есть двойник в Городе, и гибель одного из близнецов, местного или тамошнего, крайне опасна; любая катастрофа в Городе оборачивается катастрофой в Москве. Но – а стоит ли мне верить тому, чему меня учили? Может быть, много сотен лет назад кто-то выдумал все это, и с тех пор мы блуждаем по фантазиям друг друга, выдумываем правила и сами им подчиняемся?

Может быть, правило одно – «нет никаких правил»?

Даже если и так – я не чувствую себя способной разорвать схему своих представлений о мире. Слишком глубоко она в меня въелась. Наверное, можно увидеть истину, отрешиться от иллюзий. Но… я не знаю как. Медитация и аскеза или наркотики и безумие – может быть, это метод. В конце концов, я сумела увидеть Город в измененном состоянии сознания. Только на все это нужно время, а времени у нас нет.

Если я умру как Лик или Альдо – я умру навсегда. Я просто не смогу поверить в то, что эта смерть – только часть игры, правила которой можно нарушить, и ничего в мире не сдвинется, как не рушится небо на землю, когда шулер мухлюет в покере.