Меня не интересует, каких успехов добился этот мясник в своей работе, издеваясь над детьми, но обвинения в его адрес не помогут мне найти ответы.

— Почему ты заставил мою сестру двигаться как механическая кукла?

— Что ты имеешь ввиду?

— Она сидит неестественно прямо, двигается с трудом, поворачивает голову так, словно ее шея не гнется, ну ты понимаешь, как робот. За исключением тех моментов, когда она нападает, само собой.

Он смотрит на меня пустым растерянным взглядом.

— Девочка была искромсана на куски и сшита заново, как тряпичная кукла. И ты спрашиваешь меня, почему она с трудом двигается? — парень, который сделал такое с ней, смотрит на меня сверху вниз, словно я слабоумная.

— Она мучается от боли, — он говорит так, будто это элементарно. — То, что она полностью функционирует, вовсе не означает, что она не страдает от всепоглощающей, разрушительной боли. Представь, что твои мышцы разрезаны, перемещены и сшиты заново. И никто не дает тебе обезболивающее. Вот на что это для нее похоже. Ручаюсь, вы даже аспирин ей не дали.

Это как удар под дых.

— Чему удивляться, что она ушла, ведь вам это даже в голову не пришло. Не могу даже вообразить, каково ей должно было быть.

Это окончательно добивает меня.

Даже Раффи я предложила аспирин, когда он был без сознания. Даже врагу я предложила облегчить боль, но никогда не сделала этого для своей собственной сестры. Почему?

Потому что она выглядела как чудовище, вот почему. И мне в голову не пришло, что монстр может страдать от боли.

— Есть какие-нибудь предположения, где она может быть? — дрожь в моем голосе высасывает остатки уверенности в себе.

Он бросает взгляд на темный экран телевизора.

— Ее здесь нет, иначе я давно бы услышал об этом. Но если ты права и она здесь, то, скорее всего, она что-то ищет. Или кого-то.

— Кого? Она уже приходила ко мне и к маме. Мы — все, что у нее есть в этом мире.

— Велиала, — сказал Док уверенно. — Он единственный, кто может ее понять. Единственный, кто может принять ее и не судить.

— О чем ты? Он — последний, к кому она пошла бы.

Док пожимает плечами.

— Он — чудовище. Она — чудовище. Кто еще может принять ее без осуждения, не считая, что она — фрик, понимая, через что ей пришлось пройти?

— Мы… — слова застряли в горле.

Мысль, что Пейдж вернулась в Велиалу, поражает меня.

Но если бы Пейдж и Велиал были вместе в лагере Сопротивления, старались бы люди уничтожить их обоих, как команду монстров? Как если бы они принадлежали друг другу, но не остальным людям.

— Должно быть, у нее Стокгольмский синдром.

Мне не нравится, как это звучит.

— Это еще что такое?

— Это когда похищенная жертва испытывает привязанность к похитителю.

Я уставилась на него в недоумении.

— Это не просто, но возможно.

Я хватаю спинку стула и тяжело сажусь, словно старуха. Мысли о малышке Пейдж, о том, что она чувствует, вынужденная обратиться к кошмарному Велиалу — все это подкашивает меня так, как не смог конец света.

— Велиал, — шепчу я, задыхаясь. Я зажмуриваюсь и пытаюсь удержать слезы. — Ты знаешь где он?

Мои собственные слова ранят меня.

— Он должен быть в новой обители. Там происходит что-то масштабное, и Велиал выполняет кое-какую работу для архангела.

— Что за работа?

— Без понятия. Я — лабораторная крыса. Знаю только то, что мне надо знать. — Он смотрит на меня. — Поговори с капитаном парома, спасавшим заключенных из Алькатраса, а потом иди в обитель.

— Что если…

— В любом случае, уговоришь ты капитана рискнуть или нет, тебе нужно попасть в обитель. Число людей, погибающих здесь не больше, чем то, что происходит там. Твоя сестра — задача более важная, чем освобождение узников для большой бойни. А весь мир в нее превратится, если мы не найдем способ это остановить.

Мой мозг заработал.

— Почему Пейдж так важна? — не могу скрыть недоверие в голосе.

— Она очень особенная девочка. Она может быть полезна в нашей борьбе с ангелами. Если найдешь ее в обители, приведи ее ко мне. Я поработаю с ней, попытаюсь помочь ей, насколько смогу.

— Поможешь ей каким образом?

Он потер шею, выглядя при этом слегка смущенно и взволнованно.

— По правде говоря, я еще не до конца уверен. Я изменил ту последнюю партию детей, в надежде увеличить наши шансы на выживание, как вида. Отчаянный шаг в отчаянные времена. Ангелы разорвали бы меня на куски, если бы узнали об этом. Измененные дети погибли во время атаки на обитель прежде, чем я смог увидеть, сработало ли.

Он зашагал в маленький офис.

— Теперь ты говоришь, что один ребенок все же остался. Мы должны найти ее. Я действительно не знаю, на что она способна, или сработают ли изменения так, как я задумывал, но если да, то это шанс для всего человечества. Крошечный шанс, но это лучшее, что у нас есть сейчас.

Я верю ему не больше, чем бешеному ангелу, но если он поможет найти Пейдж, я пойду за ним куда угодно.

— Хорошо, помоги мне отыскать Пейдж, и я приведу ее к тебе.

Он смотрит на меня и понимает, что я ему не доверяю.

— Позволь мне кое-что прояснить. Мы не можем, чтобы кто-то вроде Велиала контролировал твою сестру. Ты понимаешь? В руках демона она может превратиться в инструмент массового уничтожения. Ты должна переманить ее от него. Пейдж — наша последняя надежда.

Здорово.

Перед тем как все полетело в тартарары, я бы провела с Пейдж еще одну субботу. Мы ели бы кашу и смотрели мультики в нашей квартире, в момент мирного затишья перед бурей, как только мама проснется. Наша самая большая проблема в такие субботние посиделки — хватит ли наших любимых хлопьев до конца недели, или придется довольствоваться хлопьями без сахара.

— Если я не сделаю этого, покинув остров? Если вы не сможете меня найти?

Док помолчал, взвешивая, что с ним может произойти, а затем ответил:

— Это зависит от тебя, сможешь ли ты найти выход и найти сестру, чтобы она помогла человечеству. Если твоя сестра не сможет, то я всего лишь злобный доктор, работающий на врага. Пожалуйста, не позволяй мне быть таким.

Я не уверена, что он обращается по адресу, но, тем не менее, киваю.

Он кивает в ответ.

— Ладно, идем со мной.

Мы выходим из сердца чудовищной фабрики, вниз по коридору, в другую комнату. Я полагаю, что раньше здесь был магазин подарков — множество открыток, брелков забыто на стенде у двери.

Внутри, среди массы пленников затесались слуги. Они выделялись на фоне толпы чистыми лицами, причесанными волосами и свежей одеждой. Их отличала некая аура уверенности в себе, которой не было у пленников.

— Мадлен, — говорит Док.

К нам подходит женщина, выглядящая как престарелый хореограф.

Каждое движение полно плавности и изящности, словно она привыкла быть на сцене или подиуме. Седые волосы, собранные в тугой пучок, оттеняют ее изумрудные глаза.

— Можешь подыскать для нее место? — спрашивает Док, понизив голос.

Мадлен тщательно изучает меня. Она не просто бросает быстрый взгляд, чтобы получить представление о том, кто я есть. Она оценивает мой рост, вес, комплекцию, каждый изгиб тела и черты лица. Она запоминает меня, словно заносит в каталог все аспекты моей внешности. Она оборачивается на толпу узников. Все они — женщины и стоят в парах. Там есть пара близнецов с волосами цвета клубничный блонд и розовой кожей в веснушках. Остальные пары, вероятно, не близнецы, но на первый взгляд здорово похожие на них. Одинаковые женщины с вьющимися волосами и шоколадной кожей, худощавые девушки с медовыми волосами, каскадом спадающими по плечам, высокие женщины со средиземноморским разрезом глаз и смуглой кожей.

Мадлен оглядывает комнату, затем взгляд возвращается ко мне.

— Не то тело, не тот возраст, — говорит она.

Дверь открывается, и мужчина вводит пару девочек-подростков. Миниатюрные, как и я, темноволосые, с высокими скулами.