Тотчас бумы бросились поздравлять нового Именитого.

Пустота вокруг мятежника заполнилась любовью и уважением коллектива. Каждый старался придумать поздравление позаковыристее и подлиннее, и все они были искренними, ведь ни один безымянный бум не знает наперед, кто может стать его начальником.

Прошло много тысячелетий, прежде чем они вернулись на планету. К этому времени у Диодо-Мятежника (который уже давно перестал быть мятежником) накопились сотни заполненных до отказа блоков мозга, несмотря на то что запоминающими ячейками в них служили атомы. Эти блоки хранились в мнемотеке звездолета, и когда Диодо-Мятежник вставлял их все в специальные гнезда, имеющие прямые контакты с мозгом, его голова становилась гораздо больше туловища. Впрочем, все сразу они почти никогда не были нужны.

Острие самописца вывело на ленте пик — и голова Андрея откинулась вправо, на подушку. Пик — спад — пик — спад: голова моталась вправо-влево. Мутные капли пота дрожали на его лбу, глаза были закрыты сине-желтыми веками. Мне все здесь казалось сейчас нереальным: и эта голова, и светящиеся индикаторы модулятора, и змеи магнитных лент, вползающие и выползающие из одного окошка в другое, и я сам у постели умирающего Андрея.

Реальной была только усталость. Она накапливалась во мне, тяжелила ноги — от ступней к бедрам, руки — от пальцев к плечам, будто превращала меня в каменную статую. Пришлось сделать усилие, чтобы потянуть к себе микрофон.

— Шестая программа, — отдал я команду компьютеру, управляющему модулятором. Послышался щелчок, шевельнулся наборный диск…

Голова перестала мотаться. Между сухими губами показался кончик языка, облизнул их.

— Мать, а мать, — внятно сказал Андрей, — спой мне песню. — И закричал: — Спой, спой! Ты знаешь, какую!

Я манипулировал кольцом, включая цепочки нейристоров, пытался пос-корей нащупать поправку к модуляции.

А он продолжал:

— Спой, мать…

Я снова потянул к себе микрофон:

— Тринадцатая!

Щелчок — и гудение модулятора изменилось, в нем появились высокие тона.

Глаза Андрея открылись. Сначала они были тусклыми, но совсем недолго. В них появился блеск, они остановились на часах, потом — на мне.

— Устал, старик? — спросил он.

— Есть немного, — ответил я.

Если бы это был любой другой в его положении, я бы удивился вопросу.

— А результаты близки к нулевым?

Пожалуй, надо что-то сказать. Вот только бы найти нужные слова… А он не ждет:

— Введи в медицине обозначение — бесперспективный больной. На карточке гриф — «БП». Чтобы врачи знали, кого бояться…

Сейчас он начнет развивать эту мысль. Он был четырнадцать лет моим командиром. Когда вездеход разбило о рифы и мы оказались в ледяной воде, он высказал предположение, что именно здесь начинается теплое течение, и развивал свою мысль почти три часа, пока нас не обнаружили с вертолета.

— Не мучайся напрасно, старик. Еще встречаются больные, которые не соглашаются выздоравливать. Тебе необходимо отдохнуть и хорошенько поразмыслить над всем этим…

— Не болтай, вредно, — сказал я как можно тверже.

Я никогда не посмел бы так разговаривать с ним. Но сейчас когда он пытался храбриться, то становился еще беспомощнее, а это было невыносимо.

— Ну, ну, не злись. Постараюсь исправиться. Сколько программ ты перепробовал?

— Семнадцать.

Семнадцать характеристик электромагнитного поля, в котором, будто в ловушке, я пытался удержать жизнь в его угасающем теле с перебитым позвоночником. Это было последнее, что я мог применить: химия и механика оказались бессильными.

— А не достаточно ли, старик? Может быть, перестанешь мучить меня и переведешь в отделение Астахова?

Понимает ли он, что предлагает? Вряд ли… Скорее всего, хочет забыться с помощью обезболивающих препаратов… Перевести в терапевтическое отделение? Там — лекарства, аппараты: искусственные легкие, сердце, почка, печень; переливание крови, иглоукалывание… Все, что уже доказало в данном случае свою бесполезность. А для меня перевести его — значит закончить наконец бессонную вахту, снять с себя вместе с эстериновым халатом ответственность, уйти домой, отоспаться… В медицине есть случаи, когда ничего сделать нельзя. И мой модулятор не всемогущ…

Вот до чего я дошел! Лживые фразы, подлые мысли!

Его глаза с любопытством смотрят на меня, изучают… Неужели он предложил это нарочно? Разуверился во мне и в моем модуляторе и решил помочь? От него можно ожидать всего. Почему мы называли его не по имени, почему не придумали ему прозвище, как всем остальным? Мы называли его командиром даже между собой. И как только кто-то произносил это слово, все знали, что речь идет не о командующем базой, не о командире вездехода, а именно об Андрее. Он был очень прост в обхождении, он называл каждого из нас по имени, а мы называли его только командиром…

— Так не хочешь перевести? — словно походя поинтересовался он.

— Нет!

Кажется, я слишком повысил тон. Его взгляд стал удивленным, и я почувствовал, как мои щеки начинают гореть.

— Ты же знаешь, что модулятор всесилен, — просительно проговорил я. — Он может излечить любого. Нужно только найти характеристику модуляции для твоего организма.

— Одну-единственную? — заговорщицки подмигнул он.

— Точно.

— Среди скольких?

Я понял, что попал в ловушку. В медицинской карточке Андрея была электрическая карта его организма. Я мог вычислить по ней серию и тип модуляции: мощность поля и примерную частоту импульсов. Но карточка составлялась девять лет назад. Тогда модуляторов еще не было. И я не знал главного — номера модуляции, а он определял, как расположить импульсы во времени, с какими интервалами подавать их. Поэт бы выразился наиболее точно: я не знал ритма. И компьютер — мозг модулятора — пока не сумел определить искомой комбинации…

— Компьютер работает все время, — пробормотал я. — Раньше или позже, но мы найдем…

— А сколько у нас времени?

Противоестественная ситуация. Больной доказывал врачу безнадежность положения. Но от этого больного можно ожидать всего… Неужели он всерьез хочет, чтобы я передал его Астахову?

Я взглянул на часы. Андрей отдыхал десять минут. Можно сменить программу.

Он заметил, как дрогнула чашечка микрофона, и поспешно сказал:

— Ты опять погрузишь меня в электромагнитные кошмары?

— Потерпи, — сказал я как можно ласковей.

— А что я болтаю в бреду?

Я заглянул в его глаза. За долгие годы медицинской практики я научился отыскивать страх в глазах самых мужественных больных. Но в его глазах не было ничего, кроме любопытства.

— Ты звал мать. Просил, чтобы она спела песню.

— Вот как… Погоди, старик!..

Что заставило меня подчиниться ему и не включить микрофон?

— Песню… А знаешь, какую?

Он попробовал запеть, но в горле клокотало, и мелодия не получалась.

— Не напрягайся, — сказал я и положил руки ему на плечи. Расслабься.

Его мышцы послушно расслабились под моими пальцами, и я подумал, что ему не протянуть и суток. В то же мгновение меня словно кольнуло что-то, заставило посмотреть на больного. В его взгляде, устремленном на меня, сочувствие сменилось жалостью. Несомненно, он видел мою растерянность и бессилие.

— Погоди, погоди, старик, дай сообразить, вспомнить… Ты достаточно рассказывал мне о модуляторе. Тебе нужен номер модуляции, характеристика ритма… характеристика…

Его взгляд стал напряженным. Четкие морщины прорезали лоб — и беспомощный умирающий человек вдруг стал опять похож на командира, водившего нас на штурм бездны Аль-Тобо.

— Вот что, старик, ты когда передал сообщение моей матери?

— Позавчера, — ответил я, не понимая, куда он клонит.

— Значит, она прибудет с минуты на минуту, вечерним рейсом.