16 декабря 2100 года (19 Шука 298).

Общество Чарли пошло мне на пользу. Когда ей было восемнадцать, она перерезала себе вены на запястьях из-за одного мальчишки, а потом почувствовала себя дурой. Прошло столько лет, а я ничего не знала. Врачи узнали, что мы когда-то были подругами, и свели нас вместе. Мы смогли поплакать и посмеяться над своими проблемами.

Между нами особые отношения. Я люблю ее так, как никогда не любила Эви, или Джона, или Дэна, или Сэма. Они никогда так близко не подбирались.

Болтовня с Чарли помогла мне успокоиться. Сэм не виноват, что умер, а то, чего я лишилась – следствие неопределенности наших периферических отношений. Думаю, я смогу любить саму память о нем без грусти. Хорошо, что он был таким славным парнем и всегда старался рассмешить меня. А теперь и Чарли смеялась благодаря Сэму.

В одиночестве я слишком легко перехожу от смеха к слезам. Знаю, что это не совсем нормально; смех – явление общественное. Но теперь я знаю, отчего была так безутешна, когда умер Сэм. Это потому, что он напомнил мне Бенни. Получился ужасный эмоциональный резонанс.

Объясняю для вас, еще нерожденные поколения. Бенни – мальчик, которого я встретила на Земле и полюбила – на какое-то время. Он был поэтом и меня научил жонглировать словами. Он был похож на Сэма своей склонностью к спорам об истории, политике, религии – обо всем. Как и Сэм, он был нескладным, бестолковым сексуально, порывистым и недостаточно терпеливым в том, что касалось изучения географии женского тела.

Но это никогда не волновало меня. Оба они были милыми, искренними и честными. Оба обладали поразительным чувством юмора – с легкой чернухой.

Бенни умер, когда я была на другом конце света. Его повесило правительство. Несколькими месяцами позже это же правительство прикончило миллионы своих граждан в сумасшедшем оргазме войны. Но начали они с моего возлюбленного. Моего экс-возлюбленного, точнее говоря.

Не думаю, чтобы я чувствовала связь между ними двоими, когда Сэм был жив. Моя тоска по Бенни была такой свирепой, беспомощной, проникнутой чувством вины, потому что его место в моей жизни занял Джефф, и, прежде чем у меня появилась возможность объясниться, – Бенни умер. А потом я потеряла и Джеффа. Если живешь слишком долго, теряешь всех, кого любишь. Ох, хватит. Ты живешь, ты умираешь, тебя швыряют в котлы для компоста – и привет, Начинается вторая жизнь, не обремененная неудобствами осознанности.

Сегодня я вернулась на работу. Как раз угодила на собрание Комитета по восстановлению литературы, поначалу проходившее ужасно. Конечно, все они тоже скучали по Сэму; особенно Карлос. Они дружили еще со школы. Очень близкие друзья, но не любовники. (Когда мы с Сэмом сошлись на Земле, я была его первой женщиной.

До этого он долго жил в моногамном браке с мужчиной постарше, имени которого никогда не называл. Бенни был такой же.) Мы работали над французской и бельгийской литературой.

Перевод – очень интересное занятие. Теперь работу по переводу выполняют компьютеры, а потом машинный текст на английском языке мы храним вместе с оригиналом. Французский пока еще изучают, так что рано или поздно может появиться вариант текста в переводе человека. Но многие работы, такие как «Красное и Черное», существуют уже только на английском. Здраво рассуждая, их можно считать потерянными: маловероятно и глупо, чтобы кто-то снова стал переводить их на французский.

Некоторые произведения уцелели, но утрачены для нас безвозвратно, потому что языки, на которых они написаны, никто на борту не знает и нет программ перевода на английский. Есть и такие книги, по которым мы не смогли установить, что они собой представляют – балинезийские народные сказки? Песни Самоа? Мы не разобрали даже заголовки.

Конечно, в любой день Ново-Йорк может выйти на связь, и работа последних двух лет покажется бессмысленной тратой времени. Теперь – в любой день.

6 июня 2103 года (19 Бэббиджа 303).

Итак, я – сорокалетняя матрона. Я взяла выходной, чтобы отпраздновать день рождения, немного поболтала с Прайм, потом пошла в ясли и поиграла с Сандрой.

Ясли – форменный сумасшедший дом. Толпа двухлеток шныряет под ногами, малыши хватают игрушки, бросаются ими друг в друга… Ни один предмет не остается на своем месте, если его не позаботились пристроить достаточно высоко. В итоге кто-нибудь из малышей замечает, чего его лишили, и поднимает отчаянный рев, причем ревет до тех пор, пока ясельные папа или мама не вернут этот предмет в пределы досягаемости.

На сотню детей приходится четырнадцать мам и шесть пап. Кто-кто, а эти люди честно отрабатывают свой кусок хлеба. Ясельная мама Сандры, Робин, при виде меня так обрадовалась, что даже смешно. Я взяла Сандру и пару ее приятелей и пошла с ними в комнату-песочницу.

Я не вполне уверена, что это помещение помогает формированию навыков сознательного поведения. Главным развлечением для моей маленькой компании было в кратчайший срок налепить друг на друга побольше грязи; изредка пригоршни грязи отправлялись и в рот.

Все посетители песочницы были в подгузниках – видимо, чтобы избежать биологических добавок к химическому составу грязи. Но и так консистенция игрового материала создавала стойкие ассоциации с дерьмом. Я пыталась увлечь своих малышей строительством песочных домиков и лепкой пирожков, но они только пропускали между пальчиками мутную жижу и восторженно хихикали.

Если б мне хватило здравого смысла оставаться в вертикальном положении, я была бы в грязи не выше колен. Но я села на корточки, чтобы рассмотреть абстрактное творение Сандры, и тут один из маленьких ублюдков влепил две полные пригоршни жижи прямо мне в лицо, измазав волосы и одно ухо. Я мило улыбнулась и спросила, не хочет ли наш дорогой большой мальчик оказаться в луже дерьма целиком, так, чтоб только его куцые ножки остались снаружи?

Большой забавой было совместное купание в душе; для этой публики все – забава, за исключением разве что трагедий глобального масштаба вроде землетрясения, впрочем, и это дело поправимое, лишь бы взрослые нашли время для утешений. Мои компаньоны проявили исключительную подвижность, увиливая от воды, а потом – восторженно барахтаясь в ней. В принципе мне следовало бы купать их поштучно, но мне казалось, что, пока я буду возиться с кем-нибудь одним, остальные утонут в грязи.

В ванной, чтобы отвлечь дорогих крошек, необходимо было расставить немного игрушек. Когда я начала мыться сама, Сандра проявила глубокий интерес к волосам на лобке и начала изучение с очень болезненного щипка. Выражать гнев мне не полагалось – это дело Робин. Так что я просто сказала, что лет через десять ее ожидает много открытий. Мама! Это какая-то болезнь? Нет, дорогуша.

Я не знаю даже, назовет ли она меня когда-нибудь «мама». Я для нее – Мэр Энн, а то и просто Мэр.

Мне почти хочется забрать ее с собой, домой. Было бы прекрасно смотреть, как она растет, возиться с ней, прикасаться… Она меняется так быстро, что я многое теряю. Но все это – работа Робин, и она отлично с ней справляется. Когда Сандре исполнится восемь, я смогу брать ее на какое-то время домой. Какой она станет тогда?

Мы с Чарли устроили себе ленч в пикниковой зоне на агро-уровне. Там подают только сырые овощи, но место чудесное. Приближается ее день рождения, осталось всего две недели. Мы поболтали об этих вехах нашей жизни и всяком таком. Пару лет назад из-за сильных болей и судорог она решила прервать свои циклы. Лично я решила: пусть все идет как идет. Хотя тело попросту дурачит себя – в нем нет яйцеклетки, и нечему созревать ежемесячно. Я сказала Чарли, что смена циклов помогает мне ощутить свою женственность, и я бы скучала по этим ощущениям. Она ответила, что я просто лунатик. Может, и так, если углубиться в этимологию этого слова.