— Только после того, как ты выучишь алфавит, — пошутила Мишель.

Тут к ним подошел мужчина средних лет, явно скованно чувствующий себя в костюме-тройке, держа под руку весьма неряшливо одетую молодую особу. Мишель приклеила одну из своих дежурных улыбок и была представлена опекуну Лэйни и его жене, а потом снова взглянула туда, откуда должна была появиться мать.

Лэйни, захлебываясь от восторга, делилась своими планами на лето, когда до плеча Мишель неуверенно дотронулся мистер Бевенс, заместитель декана. По его серому опрокинутому лицу Мишель без слов поняла, что произошло что-то ужасное.

Но она не могла даже предположить, что стряслось такое…

После завершения скорбных, мрачных похорон — а на погребение Викки и Майкла собрался весь цирк — Мара и Кланки на арендованном для церемонии лимузине отвезли Мишель обратно к цирковой стоянке. Дэнни, похожий на потерявшегося малыша, ехал на машине мистера Сэма.

Кланки утирала платком красные от слез глаза, изредка всхлипывала, но не проронила ни слова. Мишель тоже молчала. Она сидела неестественно прямая, оцепеневшая, и Мара, несмотря на свое глубокое горе, ломала голову над тем, как утешить внучку.

Но что она могла сказать? Что смерть иногда может быть и благом? Однако и Майкл и Викки отличались завидным здоровьем, и как же может быть благом смерть для людей, которым впереди предстояла долгая-долгая жизнь? Не годились и традиционные слова про счастье легкой смерти. Никто не мог сказать точно, сразу ли они скончались, когда огромный грузовик сбил их на шоссе, или мучились перед тем, как отойти в мир иной. Да и опасно это было — напоминать о страшном происшествии на одной из безлюдных дорог штата Пенсильвания…

И уж совсем неискренне прозвучали бы слова о том, что время лечит. Она, все еще страдавшая от раны, нанесенной смертью Джейма, не смогла бы произнести вслух такие лживые слова.

«О Джейм, наша красавица-дочь, наша Принцесса Солнышко, ушла. Я наделала столько ошибок в этой жизни и столько раз бросала ее… Прими же ее у себя на небесах и как только встретишь ее, сразу же передай, что я ее любила и люблю. Пускай хотя бы теперь, в той жизни, ее согреет родительская любовь…»

Воспоминание о Джейме как всегда помогло ей собраться с силами, в очередной раз смириться с несправедливостью судьбы — и вдруг, словно кто-то нашептал на ухо нужные слова, Мара поняла, чтодолжна сказать внучке.

— Твоя мать неделю назад зашла ко мне, — заговорила она, прерывая тягостное молчание. Кланки подняла голову, а в ослепших от горя глазах Мишель что-то шевельнулось. — Она просила меня погадать ей на картах.

— И ты это сделала? — Губы Мишель одеревенели, и слова прозвучали невнятно.

— Я попыталась, но карты хранили молчание, они ничего не хотели говорить. Так бывает, если гадалка любит… или сильно привязана к человеку, которому она гадает. Тогда карты могут промолчать про печальные события, которые произойдут в будущем.

— Если бы они поехали по другой дороге или летели самолетом, или сели в поезд — они бы и сейчас были живы. И почему они поехали вместе? Я не помню, когда в последний раз они отправлялись куда-нибудь вдвоем.

— Они переживали свой второй медовый месяц. Не знаю, важно ли это для тебя сейчас, Мишель, но в последнее время они были очень близки друг другу и очень, очень счастливы. Твоя мать собиралась остаться с отцом до конца гастролей, чтобы семья снова была вместе. Они поехали, чтобы забрать тебя и вернуться в цирк.

— А если бы папа остался с цирком, а мама вылетела самолетом, они бы тоже оба были живы, — словно не слыша ее, продолжила Мишель. — Что толку в твоих картах, если они не способны предупредить о грядущем несчастье?

— Они были очень счастливы этот последний месяц, девочка моя. По сути только это и имеет значение. Насколько лучше умереть на вершине счастья, чем скончаться от горестей или болезней…

Мишель зарыдала, забилась, сотрясаясь всем телом, и Мара, не обращая внимания на хмурое лицо и резкое замечание Кланки: «Вот видишь, что ты наделала», поймала Мишель и прижала к себе.

Какое-то время Мишель плакала, затем перестала. Мара, держа ее в объятиях, утерла лицо девушки тонким батистовым платком. Когда они оказались в пульмановском вагоне, она дала Мишель снотворное и сидела рядом, пока та заснула.

Мара вернулась к себе и увидела: Кланки, сгорбившись, сидит на стуле и ждет ее.

— Она уснула. Теперь пойду к мистеру Сэму. Он тоже во мне нуждается, — сказала Мара.

Кланки кивнула.

— Они все в тебе нуждаются, Мара, — ответила она глухо. — Теперь ты всем нужна.

Мистер Сэм сидел в просторном купе, которое он использовал для жилья во время переездов. Его лицо напомнило Маре портрет умирающего римского воина, увиденный ею когда-то во время экскурсии по музею.

— Могу я что-то сделать для тебя? — тихо спросила она, обращаясь скорее в пространство: что можно сделать для человека, только что потерявшего своего единственного сына?

Как ни странно, он ответил:

— Мне нужно немного кофе. Боюсь, я слишком измучен, чтобы сделать его сам.

Обрадовавшись, что она способна сейчас хоть чем-то помочь, Мара сварила на кухне кофе, а затем с двумя чашками вернулась в купе. Одну чашку она оставила себе, а другую подала мистеру Сэму — тот зажал ее меж ладоней, словно пытаясь согреть руки.

— Вот, Мара, мы и дожили до печали, — сказал он. — Старичье, только что потерявшее своих детей. А ведь я так ни разу и не сказал Майклу, что люблю его, Мара! Господи, я думаю, он это и так знал, но вслух-то этого я не произнес!

— Я тоже его любила — как сына, которого у меня никогда не было…

— Не могу сказать, чтобы мы с Викки были большими друзьями, но она меня всегда восхищала. В ней столько шарма… и потом, она, несмотря на все ссоры и размолвки, сделала Майкла счастливым… — Лицо мистера Сэма вдруг исказилось. — О Господи, как же это гадко — пережить своих собственных детей! Как мы теперь без них будем? Спроси свои карты, а, Мара?

— У нас двое замечательных внуков — и следует возблагодарить небо за такое счастье.

Мистер Сэм судорожно глотнул кофе.

— Дэнни и Мишель? Да, теперь нам придется позаботиться о них. Они — все, что нам осталось в этой жизни.

— Теперь у тебя по горло будет забот. Цирк нуждается в сильной и твердой руке.

— Нет, я не смогу. Я слишком устал. Кому-то придется заменить меня.

— И кого же ты имеешь в виду? Мишель? Если немного поднатаскать ее, из нее выйдет толк.

— О чем ты говоришь?! Мишель совсем еще девочка, и потом — женщина во главе цирка… извини, — он задумчиво пожевал губами: — Разумеется, Дэнни.

— Дэнни? — удивленно спросила Мара.

— Да, Дэнни, — с легким раздражением ответил мистер Сэм. — И не пытайся на меня давить! Ты не сможешь убедить меня в том, что у нас вырос плохой внук.

Мара приоткрыла было рот, но смолчала.

Когда на дальнем конце стола в походной кухне собирались рабочие, они вечно ворчали и перемывали кому-нибудь кости. На тех, кто умудрился бы ни разу не помянуть за ужином чью-то мать, посмотрели бы как на последнее ничтожество и опасного чудака. Но никогда еще накал недовольства не был таким, как летом 1968 года, на второй год директорства Дэнни.

Во-первых — погода. И без того капризная на Среднем Западе, она в этот сезон выкидывала все мыслимые и немыслимые фортели, начиная с ураганного ветра, сорвавшего большой шатер в Дейтоне, до весеннего ливня с градом в Терре-Хоте. А тут еще большая потасовка с городскими во время трехдневных гастролей в Акроне, закончившаяся тем, что обе стороны уносили раненых!

Но больше всего претензий вызывал стиль руководства цирком. Ворчали, что Дэнни слишком молод, слишком ленив, но главное — слишком увлечен собственными сексуальными проблемами. Что его никогда не бывает там, где он нужен, и когда случается какая-нибудь беда, расхлебывать приходится другим, и в первую очередь его сестре Мишель. Что цирк больше всего на свете нуждается в сплоченности, которой нельзя достичь без твердой руки. Что мистер Сэм, при всех своих летах и старомодных воззрениях, мог бы в конце концов исправить дело — да вот беда, старик расхворался и не вылезает из своего пульмана.