— Уйдем отсюда.

— Да, но… куда?

— У меня есть приятель. Он снимает в центре квартиру. Можем немного посидеть там, поговорить обо всем, и никто не помешает…

При всей своей чистоте и неискушенности Мишель прекрасно поняла, чтоон ей предлагает. Воспитание, привычные представления о девичьей чести требовали возмутиться, раз и навсегда прекратить отношения с человеком, способным на такие беспардонные предложения, но ей хотелось совершенно другого: уйти с ним, остаться с ним наедине… и даже отдаться ему, если он осмелится, но так, чтобы он не принял ее за дешевую девицу, готовую броситься на шею первому встречному.

— Извини, — он произнес это так сокрушенно, что Мишель чуть не бросилась утешать его. — Конечно, я не должен торопить тебя. Прости меня, ладно?

Мишель, онемев, уставилась на него. Странно: вместо облегчения она испытывала разочарование.

— Не понимаю, за что ты просишь прощения? — спросила она, стараясь быть небрежной. — Не можем же мы просидеть здесь весь день. А слоняться по улицам — не та погода. Слишком уж холодно.

— Ты уверена? — приподнял он брови.

— Более чем.

— Мы просто потреплемся, ведь мы даже толком не знаем друг друга. Нужно наверстывать упущенное за все три года.

Так же мило и непринужденно болтая — Мишель обнаружила свое удивительное сходство во вкусах и привычках с Дэвидом, — они проехали на такси через весь Купервилль и остановились у обшарпанного многоквартирного дома.

Гостиная была обставлена полированной мебелью в псевдошведском стиле, но потертый диван оказался на редкость уютным, в камине горел огонь, и звуки февральского ветра, сотрясающего оконные стекла, придавали всей комнате необыкновенный уют. Дрова в камине при ближайшем рассмотрении оказались имитацией, но Мишель казалось, что она слышит их треск. Дэвид приготовил ей кофе и достал из маленького холодильника кофейный кекс.

— Я бы предложил выпить, — лениво бросил Дэвид, — но не уверен, считаешь ли ты это в порядке вещей.

— Я иногда пила херес с моей цирковой приятельницей Розой…

— О, слышал о такой! Известная предсказательница судьбы. Знаю, знаю.

— А вот мама даже слышать не желает об алкоголе, прямо паранойя какая-то! Может быть, именно поэтому мой брат так и пристрастился к выпивке.

— Брат?

— Дэнни. Он старше меня на три года.

— Ах да, красильщик слонов!

— Да, это один из эпизодов давней войны между нашими двумя цирками. Я все детство слышала истории о происках этих подлецов Лэски, а ты, наверное, наслушался того же о нас.

— Значит, мы — как Ромео и Джульетта?

— Не знаю…

— Когда мы встретились, тебе, как и ей, было четырнадцать, — Дэвид засмеялся, увидев, что Мишель залилась краской. — Наши семейства погрязли в родовой вражде, но я, как Ромео, намерен, невзирая ни на что, добиваться твоей любви.

Он наклонился к ней и ласково взял ее руку в свои ладони.

— Ты такая красивая, Мишель!

Комплимент прозвучал легко и изящно, как будто произносился не впервые, и все равно Мишель было необыкновенно приятно.

— И вовсе я не красивая, Дэвид. Я бывшая рыжая девчонка с бледной кожей, не поддающейся никакому загару. И не надо меня обманывать — я вполне довольна собой и не нуждаюсь в комплиментах.

— Глупая, глупая Мишель! Неужели ты не видишь, как сводят меня с ума твои губы и как мне хочется запустить пальцы в твои чудесные каштановые волосы?

И он поцеловал ее, медленно и осторожно, и тронутая его деликатностью Мишель прижалась к нему. Поцелуй стал настойчивее, и горячая волна захлестнула ее изнутри. Через какое-то время она обнаружила, что прильнула к нему, позволив его языку раздвинуть ее губы. Нет, это не было грубым вторжением — это была ласковая требовательность, и когда он дотронулся до ее подбородка кончиками пальцев, она откинула голову назад, чтобы ему было удобнее.

Уступая ему, она легла на тахту, и когда он прижался, свидетельство того, что он возбужден, было налицо. Мишель понимала, что должна его остановить, но… но она не могла.

Рука Дэвида была уже у нее под блузкой, забралась под лифчик, а затем с неслыханной смелостью — в переплетение каштановых волос между бедер.

— Боже, — простонал он, отрывая губы от ее сосков, — я не могу остановиться. Ты меня с ума сводишь!

И хотя пальцы и губы Дэвида выдавали его искушенность, при которой трудно потерять голову, слова его возбуждали ее еще больше. А потом он внезапно отпрянул.

— Я не думал заходить так далеко… — тяжело дыша, сказал он. — Прости меня.

Мишель с отчаянием вгляделась в его глаза. Как можно дарить такое наслаждение и при этом извиняться? И не только извиняться, но и бросать ее на полпути?

— Ты ведь этого не хочешь… — жарко и путано бормотал он. — Я и в самом деле думал только поболтать, а тут взял и потерял голову. Видит Бог, я ничего такого делать не собирался, Мишель.

Вид у него был такой расстроенный, что Мишель вместо ответа приподнялась и обняла его. Она слышала, какое это страдание для мужчины — зайти так далеко и не кончить.

И вот он уже раздевал ее, покрывая все тело лихорадочными поцелуями, а потом разделся сам. В цирке Мишель привыкла к мужской наготе, но сейчас при виде этого чудесного тела у нее захватило дух. Через несколько минут, доведя ее до исступления, он сам издал неясный крик, а она почувствовала, как изнутри ее наполняет пульсирующее, изливающееся фонтаном тепло. «Господи, — бормотал Дэвид, упав на нее. — Ты — это что-то невероятное, Морковка!»

Мишель ничего не ответила и лишь в порыве любви стиснула его — руками и бедрами, не желая выпускать Дэвида из своего тела. И только затем ей пришло в голову, что она совершила по-своему непоправимый шаг.

Слезы потекли у нее по щекам, и Дэвид слизнул их.

— Соленые, — сообщил он. — Слушай, неужели я сделал тебе больно?

— Нет-нет, что ты! Мне, наоборот, непонятно: я думала, это должно быть больно. Ведь я…

— Да, понимаю. Ты и в самом деле ждала меня все три года. Но так тоже бывает, особенно если девочка много ездит верхом.

— Я с трех лет не вылезаю из седла.

— Ах да! Мы ведь с тобой люди из цирка. Но я старался, чтобы тебе было приятно…

— Это было так замечательно!

— И для меня тоже. И ты знаешь, когда три года назад я встретил тебя, я сразу понял, что именно так все и будет. Ты ведь тоже в это верила?

— Да.

— А тебе жалко, что ты отдала мне свою невинность? — мягко спросил Дэвид, и Мишель была благодарна ему за то, что он не назвал это «вишенкой» или «цветочком», придавая их любви оттенок площадной вульгарности.

— Немного жаль. Но когда я подумаю, что отдала ее тебе, мне становится радостно.

— Как ты жила эти три года без меня?

— Плохо. Я ни с кем не дружила, не бегала за мальчиками, не поддерживала их глупых разговоров, и меня здесь невзлюбили и даже начали травить.

— Бедная! И все это потому, что ты ждала меня.

— Но я многому научилась, и прежде всего — не показывать своих истинных чувств, так что теперь меня, кажется, приняли.

Дэвид накинул на себя и Мишель теплое шерстяное одеяло.

— Любовь любовью, а простудиться и заболеть нам ни к чему, даже если мы Ромео и Джульетта. Кстати, насчет Шекспира. Остаток зимы и весна в нашем распоряжении, и мы сумеем воспользоваться этим, правда ведь?

— Конечно.

— А затем тебе еще год учиться до выпуска и совершеннолетия. А там… там ты увидишь, как я умею держать свои обещания. Пока же…

— Пока же… — эхом повторила она, и они, посмотрев друг другу в глаза, рассмеялись и порывисто обнялись, сжигаемые все тем же вечным огнем.

С некоторых пор Мара стала позволять себе маленькое удовольствие — поспать между окончанием дневного представления и началом вечернего, когда поток посетителей заметно спадал. Чаще всего она даже не утруждала себя переходом к своему фургону, а просто устраивалась на раскладушке в заднем отделении палатки, чтобы соснуть часок-другой.