– Так, так, дружище! ударим костью о кость! У тебя рука, у меня нога! Рука, что никогда не дрогнет, и нога, что никогда не побежит. Где видел ты Белого Кита? и давно ли это было?
– Белый Кит, – проговорил англичанин, вытянув на восток свою костяную руку и устремив вдоль неё, точно в подзорную трубу, печальный взгляд. – Я видел его вон там, на экваторе, в прошлый сезон.
– И это он лишил тебя руки? – спросил Ахав, слезая со шпиля и опираясь при этом на плечо англичанина.
– Да, во всяком случае он послужил тому причиной. А тебя он лишил ноги?
– Расскажи же мне скорей, как это произошло.
– Я в прошлом году в первый раз плавал на экваторе, – начал англичанин, – и о Белом Ките слыхом не слыхивал. Вот однажды спустили мы вельботы и ушли в погоню за небольшим китовым стадом голов в пять-шесть; моя шлюпка взяла одного из них на линь; ну и кит же это был, настоящая цирковая лошадь, он всё кружил и кружил вокруг нас, так что моим ребятам оставалось только сидеть смирно, расположив для равновесия свои зады по внешнему борту. И вдруг прямо со дна морского всплывает огромный кит, голова и горб белые, как молоко, и всё в бороздах и морщинах.
– Это он, это он! – воскликнул Ахав, переводя наконец дыхание.
– А по правому борту возле плавника в боку у него торчали гарпуны.
– Да, да! Это мои, мои гарпуны! – вскричал Ахав в страшном волнении. – Но продолжай!
– Я бы рад, да ты мне не даёшь, – добродушно заметил англичанин. – Ну так вот. Этот древний китовый прадед с белой головой и белым горбом врывается, подняв столбы пены, прямо в середину нашего стада и начинает в ярости грызть мой линь.
– Ага, понятно! Хотел перекусить его и освободить твою рыбу. Старый приём. Я узнаю его!
– Как это получилось, не знаю, – продолжал однорукий капитан, – но только пока он перекусывал пеньковые волокна, линь запутался за его зубы и зацепился довольно прочно; но мы-то этого не знали; стали понемногу выбирать линь и подтягивать вельбот, как вдруг – бац! уткнулись прямо в его горб! а тот кит, который был на лине, уходит преспокойно, вне себя от счастья. Ну, раз такое положение и раз перед нами оказался такой превосходный кит – это был самый большой и прекрасный кит, сэр, какого мне когда-либо приходилось видеть, – я порешил забить его, хоть он так весь и кипел от ярости. А поскольку я опасался, а вдруг мой случайно закрепившийся линь распутается или вырвется у кита из пасти вместе с зубом, за который он зацепился (потому что у меня в вельботе не гребцы, а сущие дьяволы), опасаясь всего этого, говорю, я перепрыгнул в лодку моего первого помощника мистера Маунттопа – вот, рекомендую, капитан: Маунттоп; Маунттоп, – господин капитан; [так] – Так вот, я перепрыгнул в лодку Маунттопа, которая в этот момент шла борт о борт с моей, и, схватив первый попавшийся гарпун, влепил его этому древнему прадедушке. Но господи ты боже мой, сэр! в ту же секунду я совершенно ослеп, точно летучая мышь, на оба глаза, меня всего залепило и окутало чёрной пеной, и только видно было сквозь неё, как китовый хвост навис над нами, отвесно поднявшись в воздух, словно мраморный обелиск. Тут уж табань не табань – делу не поможешь, но как раз когда я нащупывал вслепую – это в самый-то полдень, когда солнце сверкало, словно все брильянты королевской короны, – когда я нащупывал, говорю, второй гарпун, чтобы швырнуть его за борт, хвост вдруг обрушивается вниз, точно башня Лимы, и разрезает мой вельбот надвое, обе половины разбив вдребезги, а затем и сам белый горбун, пятясь хвостом вперёд, проплывает среди этих обломков, раскидав их, как ничтожные щепки. Мы все попрыгали в воду. Чтобы избежать сокрушительных ударов его хвоста, я ухватился за рукоятку своего гарпуна, торчавшего у него в боку, и на мгновение повис на нём, точно рыба-прилипала. Но накатил высокий вал, меня снесло, а кит, сделав мощный рывок вперёд, камнем ушёл в глубину; при этом второй гарпун, волочившийся позади меня на лине, зацепил меня вот здесь (он шлёпнул себя ладонью чуть пониже плеча); да, да, вот в этом самом месте, где я показываю, и уволок меня, как мне представлялось, прямо в преисподнюю; но тут вдруг, хвала господу, лезвие прорезало кожу, прошлось у меня вдоль кости до самого запястья и вышло наружу; и я всплыл на поверхность; ну, а остальное вам расскажет вот этот джентльмен (кстати, капитан: доктор Кляп, судовой врач; Кляп, дружище: господин капитан). Давай, Кляп, расскажи нам свою порцию.
Служитель Эскулапа, к которому теперь обращались столь панибратским образом, всё это время стоял поблизости. С виду в нём не было ничего, что говорило бы о его джентльменской должности на судне; у него было до чрезвычайности круглое, но вполне разумное лицо; одет он был в шерстяную блузу синего цвета, сильно вылинявшую, которая легко могла сойти за матросскую рубаху, а брюки у него были заплатанные; до этой минуты он разделял своё внимание между свайкой, которую держал в одной руке, и коробочкой пилюль в другой, бросая по временам критический взгляд на костяные конечности обоих покалеченных капитанов. Но когда капитан представил его Ахаву, он вежливо поклонился и поспешил исполнить полученное приказание.
– Рана была ужасная, – начал судовой врач, – и, послушавшись моего совета, капитан Вопли положил нашего старичка Сэмми…
– «Сэмюэл Эндерби» – это название моего корабля, – прервал его однорукий капитан, обратившись к Ахаву. – Дальше, дружище.
– …положил нашего старичка Сэмми на курс норд, чтобы выбраться из непереносимой жары, стоявшей на экваторе. Но всё было тщетно, я сделал что мог, сидел с ним по ночам, был очень строг с ним в вопросах диеты…
– Ох, страшно строг, – вмешался капитан; и вдруг изменившимся голосом добавил: – Каждую ночь напивался вместе со мною горячим пуншем чуть не дослепу, так что уж и сам не видел, куда накладывал повязку. И спать отправлял меня, совсем упившегося, не раньше трёх часов утра. О небо! Это он-то сидел со мной по ночам и был строг в вопросах диеты! Вот уж сердобольная сиделка и строгий блюститель диеты, этот доктор Кляп (смейся, Кляп, сукин сын, смейся! Сам знаешь, что ты порядочный негодяй). Но плети дальше, дружище, я предпочитаю быть убитым тобою, чем спасённым кем-нибудь другим.
– Мой капитан, как вы, наверное, заметили, уважаемый сэр, – проговорил Кляп с невозмутимо благочестивым видом, слегка поклонившись Ахаву, – любит иногда пошутить; он нередко сочиняет для нас забавные историйки в этом духе. Но я могу пояснить, между прочим – en passant, как говорят французы, – что лично я, то есть Джек Кляп – лицо духовного звания (в недавнем прошлом) – сторонник абсолютной трезвенности, я никогда не пью…
– Воду! – заключил капитан. – Он никогда её не пьёт. У него от неё припадки делаются; пресная вода вызывает у него водобоязнь. Но продолжай, расскажи про руку.
– Пожалуй, – спокойно согласился доктор. – Я как раз собирался рассказать, сэр, когда капитан Вопли перебил меня своими остроумными воплями, что, несмотря на все мои старания и строгости, рана становилась всё хуже и хуже; правду сказать, сэр, это была самая ужасная, зияющая рана, какую только можно увидеть в медицинской практике; два фута и несколько дюймов в длину. Я измерил её лотлинем. Коротко говоря, в конце концов рука почернела; я знал, чем это грозит, ну и отнял её. Но к этой костяной руке я и пальцем не притронулся; такие вещи, – он махнул в сторону капитана своей свайкой, – против всех правил. Это капитанская работа, не моя; он сам приказал судовому плотнику снарядить себе такую и велел наладить на неё вот этот молоток, чтобы выбивать из людей мозги, надо думать, как он однажды попробовал вышибить их из меня. На него иногда находят приступы бешеной ярости. Вы видите это углубление, сэр? – тут он снял шляпу и, откинув назад волосы, обнажил у себя на черепе большую круглую впадину, ничем, впрочем, не напоминавшую бывшей раны и не похожую на шрам. – Так вот, наш капитан расскажет вам, откуда она у меня; он знает.
– Нет, не знаю, – отозвался капитан, – обратитесь лучше к его матушке; он родился с этим. Ах ты, чёртов Кляп, негодяй ты этакий. Ну найдётся ли на свете второй такой Кляп, чтобы заткнуть чёрту глотку? Ты, сукин сын, Кляп, скажи, когда будешь подыхать, мы сунем тебя в рассол; нужно сохранить тебя для грядущих веков, подлец ты этакий.
