Но это ещё не всё. Когда два ост-индских судна столкнутся случайно в переполненном порту, что предпринимают в таких случаях моряки? Видя, что столкновение неизбежно, они спешат вывесить за борт не какие-нибудь твёрдые предметы, скажем, железные или деревянные. Нет, они подставляют под удар большие круглые кули из прочных, толстых бычьих шкур, набитых паклей и пробкой. И такие кранцы безболезненно принимают на себя натиск, от которого на кусочки разлетелись бы дубовые ваги и железные ломы. Подробность эта уже сама по себе достаточно освещает тот очевидный факт, о котором я веду речь. Но в дополнение к ней я хотел бы высказать следующее предположение. Поскольку у обыкновенных рыб имеются так называемые плавательные пузыри, которые они по желанию могут расширять и сжимать; и поскольку у кашалота, как мне по крайней мере известно, такого приспособления нет; принимая также во внимание необъяснимую, казалось бы, привычку кашалотов то целиком погружать голову в воду, то выставлять её высоко наружу; принимая во внимание ничем не затруднённую эластичность покрывающей его голову оболочки; принимая во внимание весьма своеобразное внутреннее устройство его головы, – позволю себе, как я уже говорил, высказать предположение, что таинственное сотоподобное ячеистое вещество, находящееся внутри, имеет, быть может, доселе не открытую связь с наружным воздухом, благодаря чему может подвергаться атмосферному сжатию и расширению. А если это так, сколь же необорима сила, которую поддерживает самая неосязаемая и самая могущественная из стихий!

Теперь вот ещё что. Стремя вперёд эту глухую, непроницаемую, непробиваемую стену, позади которой заключено самое плавучее из всех веществ, движется за ней огромная живая масса, о размерах которой можно судить лишь по обхвату – как о вязанке дров, и в то же время вся она, подобно самой крошечной букашке, послушна единой воле. Так что, когда я в дальнейшем буду описывать небывалый норов и могучую силищу, таящуюся в теле этого гигантского зверя, когда я стану передавать кое-какие из наименее грандиозных и сокрушительных его подвигов, то, надеюсь, отринув недоверчивость невежд, вы окажетесь готовы слушать даже о том, что кашалот взломал перешеек Дарьен, смешав воды Атлантики и Тихого океана[245], и при этом даже бровью не поведёте. Ибо если вы не признаёте кита, вы останетесь в вопросах Истины всего лишь сентиментальным провинциалом. Но жгучую Истину могут выдержать лишь исполинские саламандры; на что ж тогда рассчитывать бедным провинциалам? Помните, какая судьба постигла в Саисе слабодушного юношу, отважившегося приподнять покрывало ужасной богини?[246]

Глава LXXVII. Большая гейдельбергская бочка[247]

Теперь подошло время вычерпывать спермацет. Но для того, чтобы вы с надлежащей ясностью поняли, как это происходит, вам необходимо иметь кое-какое представление о своеобразном устройстве того удивительного резервуара, где спермацет помещается.

Если рассматривать голову кашалота как четырехгранную призму, то наискось её можно разделить на два плоских клина[248], из которых нижний будет представлять собой костное образование – черепную коробку и челюсти, а верхний – жировую массу, совершенно лишённую костей; широкая же передняя грань как раз и даст нам могучий и отвесный китовый лоб. Теперь в середине лба горизонтально разделим верхний клин на две почти совершенно равные части, которые и без нас разделены природой при помощи внутренней перегородки из толстого хряща.

Нижняя из этих двух частей, называемая «колодой», представляет собой огромные масляные соты примерно в десять тысяч ячеек, образованных переплетением плотных и эластичных белых волокон и пропитанных жиром. Верхняя часть, известная под названием «кузов», это не что иное, как большая Гейдельбергская бочка кашалота. Спереди она украшена какой-то замысловатой резьбой – на огромном нахмуренном кашалотовом челе можно видеть всевозможные символические узоры. И как знаменитую бочку в Гейдельберге всегда наполняли лучшими винами Рейнской долины, так и эта «бочка» кашалота содержит самый драгоценный сорт масляного вина, а именно знаменитый спермацет в его совершенно чистом, прозрачном и ароматном виде. И ни в какой другой части китовой туши это ценнейшее вещество без примесей не встречается. В живом кашалоте оно находится в абсолютно жидком состоянии, но после смерти кита, будучи открыто воздействию воздуха, начинает быстро густеть, образуя красивые кристаллические иглы, как будто первый тонкий ледок затягивает поверхность воды. «Кузов» большого кашалота даёт обычно около пятисот галлонов спермацета, не считая того, чт? в силу неизбежных обстоятельств в значительных количествах расплёскивается, проливается, вытекает, просачивается или иным путём безвозвратно теряется во время сложной работы, хотя при этом и стараются спасти что можно.

Не знаю, какими роскошными тонкими тканями была обтянута изнутри знаменитая бочка в Гейдельберге, знаю только, что по богатству своему они не могли бы пойти ни в какое сравнение с той великолепной шелковистой перламутровой плёнкой, какой подбит, точно королевская мантия, с внутренней стороны «кузов» кашалота.

Гейдельбергская бочка кашалота занимает у него всю верхнюю часть головы во всю её длину; а поскольку – как упоминалось уже где-то – голова составляет треть от общей длины животного, то, положив эту длину футов в восемьдесят для кашалота приличных размеров, мы получим бочку больше двадцати шести футов высотой, если её подцепить и вертикально поднимать на корабельный борт.

В процессе отделения головы кашалота оператор орудует своим инструментом в непосредственной близости от того места, где позднее будет проложен ход к спермацетовым залежам; вот почему ему следует проявлять величайшую осторожность, чтобы из-за неловкого преждевременного удара не вторгнуться в святилище и не пролить без пользы его бесценное содержимое. Отделённая голова поднимается из воды отрезанным концом вверх при помощи огромных талей, чьи пеньковые петли свисают над бортом целым канатным лабиринтом.

После всего, что было сейчас мною сказано, я попрошу вас уделить внимание весьма удивительной и – в данном случае – едва не завершившейся трагически процедуре откупоривания большой Гейдельбергской бочки кашалота.

Проворный, как кошка, Тэштиго взбегает по вантам; как был, во весь рост, идёт по нависшему грота-рею и останавливается как раз над вздёрнутой за бортом «бочкой». В руках у него лёгкая снасть, называемая горденем, которая состоит из верёвки, пропущенной через одношкивный блок. Подвесив блок под грота-реем и надёжно закрепив его, он вытравливает вниз один конец, который матросы на палубе ловят и натягивают изо всех сил. Тогда по другому концу индеец, словно с неба, спускается на руках прямо на висящую за бортом голову. Оттуда, всё ещё значительно возвышаясь над остальной командой и посылая товарищам бодрые возгласы, он кажется турецким муэдзином, с минарета призывающим правоверных к молитве. Получив снизу на верёвке острую фленшерную лопату на короткой рукоятке, он принимается старательно нащупывать подходящее место для раскупорки «бочки». Делает он это с величайшей тщательностью, точно ищет клад в старинном доме, выстукивая стены, чтобы обнаружить золото в кирпичной кладке. К тому времени, когда он завершил свои поиски, к свободному концу горденя привязывают схваченное железным обручем деревянное ведро, совершенно такое же, как и обычное, которым достают воду из колодца; другой конец в это время крепко держат у противоположного борта несколько бывалых матросов. Они теперь поднимают ведро так, что индеец может его достать. И тот, налегая на дно ведра длинным шестом, который ему успели передать снизу, осторожно погружает его в «бочку», ведро исчезает, тогда он подаёт матросам у горденя знак, и ведро появляется снова, всё вспенившееся, будто с парным молоком. Индеец осторожно спускает с высоты наполненный до краёв сосуд, здесь его перехватывает стоящий наготове матрос и быстро опрокидывает в большой чан. Затем ведро вновь улетает вверх, и всё повторяется сначала, и так до тех пор, пока глубокая цистерна не оказывается вычерпанной до дна. Под конец Тэштиго приходится налегать на длинный шест всё сильнее и сильнее, всё глубже и глубже загоняя его вместе с ведром, покуда все двадцать футов шеста не скроются в китовой голове.